Проклятие безумной царевны

Я лежала, придавленная тяжестью Тобольского, и с ужасом думала, что раньше времени выдала свою козырную карту, пустила в ход свое последнее оружие, безрассудно истратила тот капитал, которым могла выкупить жизнь отца. Я должна была отбиваться, кричать, требовать сначала отпустить его!

Неопытность не давала мне понять, что Тобольский, одержимый плотской жаждой, ничего просто не услышал бы в это мгновение: он скорее убил бы меня, чем позволил бы остановить его или хоть немного задержать.

Но вот сейчас он отдышится, встанет, застегнется – и что? Спросит, зачем я приходила, или сразу забудет про меня, утолив желание, и вернется к работе, в которую был самозабвенно погружен до моего появления?

Мне было неудобно лежать; мне было больно, тяжело; кобура, висевшая на поясе Тобольского, вдавилась мне в бок; в любой момент мог кто-нибудь заглянуть и увидеть мои широко раздвинутые ноги со сползшими чулками, мою задранную юбку, но это меня в ту минуту волновало меньше, чем страх, что Тобольский вышвырнет меня вон – и я должна буду уйти, я так и не спасу отца!

Наконец он отдышался, поднялся, застегнулся… я неловко закопошилась, пытаясь одернуть скомканную юбку, но тут Тобольский стащил меня со стола и вдруг крепко прижал к себе.

– Ты больше никуда не уйдешь, Анастасия, – пробормотал он тихо, но твердо. – Я тебя не отпущу. Мы с тобой поженимся, ты будешь жить у меня. Поняла? Ну? Поняла? Что же ты молчишь?

Я молчала, потому что онемела. Мне захотелось оттолкнуть его и броситься бежать… но я понимала, что далеко не убегу, а еще я понимала, что эти его слова возвращают мне мой последний козырь, мое оружие, мой капитал, и вот теперь я могу выиграть!

Кажется, именно тогда я осознала, что жизнь изменилась безвозвратно и, если не хочешь погибнуть, надо не горевать над минувшим, а приспосабливаться к настоящему. И сказала Тобольскому:

– Я соглашусь, если вы отпустите моего отца. Его арестовали минувшей ночью.

Он разомкнул объятия и растерянно взглянул на меня:

– Как это – минувшей ночью?! Да ведь он под арестом уже год!

Судорога ужаса пронзила меня, когда я взглянула в его глаза – глаза человека, одержимого навязчивой идеей. Он в самом деле верил, что я – Анастасия! Он решил, что, говоря об отце, я имею в виду свергнутого государя – Николая Романова!

Безумец. Он безумец! Но сейчас пароксизм безумия схлынет – и он обнаружит, что перед ним не та, кого он любит…

– Я говорю о моем приемном отце, о Владимире Петровиче Иванове, – выпалила я, и Тобольский медленно кивнул:

– Да, я сейчас отдам приказ. А мы с тобой поедем в Совет, нас там распишут, ты станешь моей законной женой. Я хочу, чтобы ты принадлежала мне не просто так, случайно, а по закону! Навсегда!

Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Ну надо же, каким поборником закона оказался этот большевик – один из тех, кто уничтожил законную власть в России. А его безумная страсть к дочери бывшего императора? Он был создан из противоречий.

Тобольский схватил меня за руку и вытащил из кабинета.

Патлатое чудовище, спасаясь от которого я сюда вбежала, топталось поблизости: видимо, подкарауливало меня. Хлеб свой оно уже дожевало и теперь упоенно грызло черенок ручки, которую вытащило из-за уха. При виде меня глаза его блеснули, чудище разогналось было к Тобольскому:

– Ты знаешь, шо це за шикса[27]? Я ее где-то видал… кажись, это якась контра, и она у нас тут, в Одессе, свила гнездо!

Боже ты мой, да неужели и этот принимает меня за царевну Анастасию?!

– Отвяжись, Бейних! – рявкнул Тобольский. – Это моя жена, Надя Иванова, понял?

У меня ноги подкосились от облегчения. Так он все понимает, он осознает, кто я?

В то же мгновение Тобольский наклонился ко мне и шепнул:

– Только мы с тобой будем знать, кто ты на самом деле, а для других ты останешься Надеждой Ивановой, хорошо? Иначе такое поднимется…

Он усмехнулся с проказливым, почти детским выражением, словно вот-вот готов был торжествующе закричать, как кричат одесские мальчишки: «Обманули дурака на четыре кулака, на пятое стуло, чтоб тебя раздуло!» – а я поняла, что мои надежды напрасны.

Он по-прежнему жертва своих фантазий, которые не сулят мне ничего хорошего.

Меня охватила такая тоска, такая безнадежность, что я даже не порадовалась тому страху, который выразился на отвратительной физиономии Бейниха. Он чуть не подавился ручкой!

Впрочем, мне уже было не до него: Тобольский поспешил дальше к выходу, таща меня за собой. На ходу он отдавал какие-то стремительные распоряжения, властными жестами останавливая всех, кто пытался пробиться к нему с бумагами или вопросами. Наконец мы вышли на крыльцо. Сунув два пальца в рот, Тобольский свистнул. У крыльца стояла пролетка, на козлах дремал возчик. Заслышав бешеный свист, он встрепенулся, понукнул конягу и не без лихости подкатил к нам.

– Садись! – подтолкнул меня Тобольский, но я отпрянула:

– А как же отец?!

– А, черт, забыл! – Он подхватил меня, буквально зашвырнул в пролетку и, бросив: – Я сейчас! – метнулся обратно в здание.