Проклятие безумной царевны

Как ни странно, в маленькой Ялте выходило довольно много газет: ежедневных и еженедельных. «Ялтинская жизнь», «Ялтинская пресса» (ее особенно любили представители местной аристократии), «Ялтинский голос», «Ялтинский вечер», в основном публиковавший материалы на религизно-философские темы, «Ялтинский курьер» (у него был самый широкий охват событий и самый крупный тираж: 1800–2000 экземпляров), «Ведомости ялтинского градоначальства», «Курортный посредник», «Крымский справочный листок», «Южный берег»… Однако само собой разумеется, ни у какой из них не было собственных корреспондентов за пределами Крыма, и все они основывались на перепечатках из газет, издаваемых в Киеве, или берлинских, которые доставлялись оккупантам с немалым опозданием, и даже на чудом попадавших в Крым большевистских. В общем, на сведениях, которые никто и никогда не мог проверить. Даже в «Ялтинский курьер», который поддерживала деникинская армия, попадала недостоверная информация, которая часто бывала потом опровергаема. Словом, это было время слухов и небылиц. Поэтому, когда появилась страшная заметка, что в Екатеринбурге царь и семья его убиты, этому сначала не поверили. До нового дня город жил тревогой, слезами, надеждой…

Монархисты опровергали это сообщение, императрица-мать, как рассказывали, запретила служить панихиду, ибо верила, что ее сын, невестка и внуки живы. Комендант Ялты телеграфировал германской кронпринцессе Цецилии, троюродной сестре императора Николая, но от нее пришел ответ, что ей известно лишь то, что напечатано в газетах. Кто-то считал, что это завуалированное подтверждение трагической новости, кто-то, наоборот, воодушевился и ждал официального опровержения вести из Екатеринбурга.

На другой день слух, к общей радости, и в самом деле опровергли. В «Курьере» напечатали даже письмо офицера, якобы спасшего государево семейство!

Это праздновали все: и монархисты, и демократы, и даже оккупанты.

Увы! Еще через день стала известна правда.

Да, их убили… Всех! В том числе и Анастасию.

Город погрузился в траур. Мои родители посматривали на меня с опаской, и было отчего: я чувствовала себя ужасно! В памяти ожил наш разговор с Тобольским, который тогда казался мне так похожим на романтического Инсарова. Я сказала ему, что мне жалко царевну Анастасию, спросила, убьют ли ее революционеры. А он ответил: «Нет, никогда. Мы не воюем с царевнами». Значит, воюют…

Оцепенелых от горя людей несколько взбодрил слух о побеге тех офицеров, которые собирались спасти Романовых из Дюльбера. Судя по тому, какими обескураженными выглядели оккупанты, это было правдой. Хотя как осуществился побег, никто не знал. Я попросила отца протелефонировать Додонову (сама я говорить с ним не хотела), но тот поклялся, что знает только то, что знают все: пленники исчезли самым загадочным образом. Единственное, что слышал Андроник Агафонович, это что исчезли также часовые, охранявшие склад на окраине города, где держали пленных. Очевидно, именно эти немецкие солдаты и помогли бежать русским офицерам.

Новость была, конечно, радостная, однако все же она не могла смягчить то тягостное впечатление, которое осталось у меня после вести о гибели императорской семьи. Ожили все те воспоминания, которые я привыкла подавлять в себе: все те детские воспоминания о том времени, когда меня готовили быть Анастасией. Раньше они раздражали меня, даже бесили, но сейчас необыкновенно трогали.

В ту ночь я долго не могла уснуть. Как же остро вспомнился мне наш давний-предавний разговор и какой ужас охватил меня! Наверное, это странно, наверное, это смешно, однако в душе моей – несмотря на то, что я испытала от Тобольского! – жила та же детская вера, которая родилась в тот день. Вера в него и в его милосердие. Но мне ли, которая была жертвой его жесткости, вспоминать о его милосердии?!

Я презрительно усмехнулась при этой мысли, и вдруг его лицо вообразилось мне – так ясно, так отчетливо, словно он стоял передо мной. Исхудавшее, измученное, сожженное загаром, с обметанными сухими губами, с ввалившимися глазами.

И эти глаза были полны слез.

Он плакал… Отчего? От боли, усталости, печали? От горя, вызванного смертью той, кого он любил возвышенной и низменной любовью?

Нет, Анастасию он любил возвышенно – для низменных утех у него была я.

Кукла! Дублерша!

Внезапный страх охватил меня.

Я вдруг вообразила Тобольского рядом. Он думает об Анастасии, но она умерла, теперь у него осталась только я. Во что он заставит теперь меня одеваться? В саван? Или в окровавленное платье? Или он решит окровавить то платье, в которое я буду одета?

В голове стоял странный гул, сквозь который доносились испуганные крики, стоны… и выстрелы, выстрелы… В глазах сгустилась кровавая мгла.

Я схватилась за виски, сдавила их. Стало немного легче; страх, который ледяными волнами прокатывался по спине, понемногу отхлынул.

Что это я себе насочиняла?! Неведомо, где теперь Тобольский, может быть, его и в живых уже нет!