Проклятие или дар

В новолуние, в ночь, когда не видно обновляющейся луны, был состояться пир, и Кали назначила меня своей любимицей. Даже моя врагиня не завидовала, ведь мне пришлось работать – подавать, шинковать и тереть – с такой же ураганной скоростью, с какой мелькали руки Царицы кухни. Мою циновку перенесли к дверям ее клетушки, чтобы в полночь я могла провожать ее к отхожему месту и светить фонарем, пока молнии вспыхивали над дальними лесами. Но несмотря на все это, я дважды навестила Хазу перед тайным священным пиром.

Оба раза я приносила ему фляжку, но не со священным питьем, а с заготовкой для него, без ароматной пены и добавок, дающих ему святость. Однако брат, не принадлежавший к числу старших монахов, еще не знал правильного вкуса священного напитка, и благодарил меня тихим молящим голосом, походим на отцовский в ту ночь, когда он вернулся домой с новой женой, обладательницей гибкого позвоночника.

– Вчера я видел сон, – сказал он мне, когда я пришла во второй раз. – Кажется, ко мне приходил Бог. Он велел мне быть храбрым. Это ведь хорошо?

Моя голова была полна мыслей о сладкой кашице для беззубых стариков, не способных жевать. От усталости весь мир казался стеной, расписанной яркими красками.

– Ты и так храбрец, – шепнула я, протягивая ему мясо, завернутое в широкий лист. Я запекла его в глине, как мы делали раньше.

Это была птица, а не белка, но не думаю, что он заметил подмену.

* * *

Новолуние праздновали через три ночи. Пиршество действительно было очень торжественным. Кухня была похожа на огнедышащую гору, в недрах которой пылало пламя. Пташки, подручные кухарок, судомойки и шинковщицы метались из стороны в сторону, и только что не жонглировали горшками и провизией. Несколько пташек потеряли сознание, их вытащили наружу, облили затхлой водой, растерли и напоили разбавленным кислым питьем, чтобы поставить на ноги. Один из подмастерьев срезал пол пальца в корзинку с обжаренными в масле рулетами, но даже его пронзительный вопль затерялся в общем шуме и гаме.

Девушка по имени Гхани исчезла. Осталась только пища, танцевавшая под моими пальцами, пламя, окружавшее мои ладони, цветная стена мира, вращавшаяся вокруг, как та круглая яркая игрушка, которую однажды в детстве я видела в корзине торговца, и с плачем просила, хоть и знала, что мы слишком бедны, – так сильно мне ее хотелось.

Я упала, когда последнюю перемену сочных цветов вынесли через задние двери кухни, – как и почти все большеглазые пташки, которых Кали держала в своем птичнике. Нас отнесли в спальню – спать или умирать, кому как повезет. Возможно, сама Кали уложила меня на свою узкую душистую постель – к благоуханию примешивался запах немолодой женщины.

Я знаю, что Кали провела ночь на кухне, подперев круглый подбородок рукой. В другой руке, в кулаке, покрытом ямочками, она сжимала огромный мясницкий нож, и те, у кого еще оставались силы, отскребали котлы, блюда, горшки, сковородки, чистили шампуры, ложки и вилки. Я это знаю, потому что проснулась, когда охваченный суетой муравейник храма наконец вздохнул и его обитатели погрузились в сон.

В ту ночь, темную ночь новолуния, я могла идти, куда захочу. Хотелось бы, чтобы меня разбудил голос Хазы, протянувшись серебряной ниточкой сквозь мои уши, но все вышло не так.

Я очнулась, услышав стук окованного медью посоха во дворе нищих, где эти несчастные умирали, лежа на солнце – с каждым днем все чаще, сколько бы монахи ни присылали им остатков пиршественных трапез.

* * *

Келья брата оказалась пустой. Дальний конец каменного коридора был слабо освещен, и я как во сне шла между тенями, которые отбрасывали угасавшие факелы. Неровный тусклый свет провожал меня от одной тени к другой, черные розы расцветали за моей спиной, факелы задыхались и гасли.

Каждая маленькая тень рождала слабый звук – будто падал камешек.

Во внутренних дворах с высокими потолками было почти прохладно: камень упрямо противостоял изливаемому солнцем жару. Я видела палаты, в которых совершались мистерии Бога, блеск чертогов, в которых даже в эту священную ночь оставались несколько молящихся братьев, сидящих на подушках, набитых ароматными травами, и повторяющих священное имя – упражнение для невидимой сущности монаха, которое воспитывается не в храме, – но все покои пусты. Даже скрипторий, где зубило и кисть, камень и сплетенные волокна, раскрашенные камни и краски из растертых трав рассказывали священные истории, был сейчас похож на кухню.

Лишь в самом дальнем из внутренних дворов я увидела монахов, и сперва мне показалось, что я вижу тушу животного приготовленную к разделке, пока точат ножи. Она была подвешена за ноги, только ее очертания показались мне какими-то неправильными.

Я все поняла, но понимать не хотела. Только смотрела, и каждый волосок на моем теле, длинный или короткий, стремился встать дыбом.