Проклятие королей

Бишем Мэнор, Беркшир, лето 1537 года

Я думаю о Томе Дарси, о том, как он надеялся, что найдет смерть в крестовом походе, сражаясь за веру, и когда мне говорят, что его обезглавили как изменника в июне на Тауэрском холме, когда ласточки сновали от реки к Тауэру и обратно, строя гнезда, я понимаю, что он умер за веру, как и желал.

К черному ходу является разносчик и говорит, что у него есть славный товар, только для меня. Я спускаюсь во двор конюшни, где разносчик сидит на седельной подставке, с сумкой у ног. Увидев меня, он кланяется.

– У меня для вас кое-что есть, – говорит он. – Я сказал, что отдам это вам и уйду. Так что я ухожу.

– Сколько?

Он качает головой и вручает мне кошелечек.

– Тот, кто мне это дал, сказал, что желает вам удачи и что настанут лучшие времена, – говорит он, вскидывает свой груз на плечо и выходит со двора.

Я открываю кошелек, и на ладонь мне падает брошка. Брошь-фиалка, которую я отдала старому Тому Дарси. Он не позвал меня на помощь, потому что думал, что победил и что король даровал всем прощение. Не позвал, потому что верил: его хранит Господь. Я кладу брошь в карман и иду прочь.

Прополка севера продолжается. Восьмерых мужчин и одну женщину судят за измену, все они из лордов и мелкого дворянства, с двумя я в дальнем родстве, всех знаю – они добрые христиане и верные подданные. И один из них – йоркширец Роберт Аск.

Молодой человек, у которого на плечах королевский атласный джеркин, ждет суда в лондонском Тауэре, и у него нет ни денег, ни сменного платья, и кормят его скудно. Никто не смеет ему ничего послать, а если бы и послали, стражники все украдут. Он получил полное прощение от короля за то, что был вождем Благодатного паломничества, и с тех пор, хотя восстания продолжались и люди в отчаянии сражались за свою жизнь, Аск не был их предводителем и не поощрял их. С тех пор как он вернулся на север, покинув двор, он лишь пытался убедить своих людей принять прощение и довериться слову короля. За это он заточен в Тауэр. Кромвель хитро внушает всем, что раз уж Аск думал, что на севере будет парламент, раз клялся, что монастыри восстановят, значит, заверял своих людей, что паломничество достигло своей цели, а в этом-то и есть – должна быть! – измена.

Я иду под горячим солнцем по своим полям и смотрю на зреющую пшеницу. Урожай нынче будет богатый. Я вспоминаю Тома Дарси, приславшего мне весть о том, что настанут лучшие времена, и думаю о том, что Томас Кромвель постановил, что надежда эта изменническая. Я все гадаю: собираются ли зерна пшеницы созреть и нет ли в этом измены? На закате из посевов выскакивает заяц, по широкой дуге обегает меня на тропинке, а потом останавливается, садится столбиком и смотрит на меня умными темными глазами.

– А ты? – тихо спрашиваю я зайца. – Тоже дожидаешься, когда придет твой час? Ты тоже изменник, ждешь, чтобы настали лучшие времена?

Всех доставленных в Лондон судят и признают виновными. Обвиняют священников: приора Гисборо, аббата Жерво, аббата Фаунтенского аббатства. Под арест берут Маргарет Балмер – за то, что слишком любит мужа и умоляла его бежать, когда думала, что паломничество окончилось неудачей. Против нее дает показания ее собственный капеллан, а ее мужа, сэра Джона Балмера, вешают и четвертуют в Тайберне, когда жену сжигают в Смитфилде. Сэр Джон виновен в измене, она виновна в том, что любила его.

Роберта Аска доставляют из Тауэра в суд, а потом везут обратно в тюрьму, хотя в прошлый раз, когда Аск приезжал в Лондон, он пировал при дворе и его обнимал король. Аска отвозят из Тауэра на север Англии, где он умрет на глазах своих людей, которые слышали, как он обещал им прощение. Его везут в Йорк и проводят по городу, пораженному и притихшему при виде того, как пал храбрейший его сын. Его ведут на самый верх башни Клиффорд на стенах Йорка, он зачитывает признание, и ему накидывают веревку на шею – туда же, куда король повесил свою золотую цепь; Аска заковывают в железные цепи и вешают.

Некоторые лорды, в том числе я, просили у Кромвеля пощады для северян. «Пощады! Пощады! Пощады!» Ему неведома пощада.

Монтегю приезжает навестить меня в середине лета. Во всех комнатах рассыпан свежий тростник, окна широко распахнуты навстречу ароматному ветру, и дом полнится птичьим пением.

Монтегю застает меня в саду, где я собираю травы, помогающие против чумы, потому что прошлое лето было ужасным, особенно для бедных и особенно на севере. Я израсходовала все масла из своей аптечки, мне нужно приготовить новые. Монтегю опускается передо мной на колени, я кладу запачканную травой руку на его голову и впервые замечаю несколько серебряных волосков среди меди.

– Сын мой Монтегю, ты седеешь, – сурово говорю ему я. – Нельзя, чтобы мой сын был седым, я так буду себя чувствовать совсем старухой.

– Ну, твой драгоценный Джеффри лысеет, – весело отвечает он, поднимаясь. – Как ты это переживешь?

– Как он это переживет! – улыбаюсь я.

Джеффри всегда так носился со своей красотой.

– Он перестанет снимать шапку, – предсказывает Монтегю. – И отрастит бороду, как король.

Улыбка на моем лице гаснет.