Проклятие рода

- Будет сделано. – Быстро ответил советник.

- И… беречь, как зеницу ока! Передай Бальфору, чтобы выделил ей охрану.

- Не сомневайтесь, ваше величество.

- Возможно, тебе придется и ее так называть! – Эрик произнес эту фразу с вызовом, стараясь определить реакцию собеседника. Но Перссон хранил молчание, спокойно выдержав пристальный взгляд короля. – Все, мы возвращаемся в замок! – Король резко поднялся и направился к выходу.

Глава 8. «Омой меня от беззакония моего…» (Пс. 50.4)

Время пустое, напрочь лишенное всякого смысла и цели, тягуче проплывало мимо. В чем ныне смысл жизни? В запоздалом крике тревоги, в свисте первой стрелы, лязге стали о сталь, хрусте разрубаемой плоти, в предсмертных стонах и шипящем бульканье крови, покидающей еще не остывшее тело врага. Кровь, одна кровь, она повсюду, в любое время года, щекочущая ноздри одним и тем же приторным сладко-соленым запахом парного свежего мяса. И вновь засада, снова пробудившаяся страсть дикого зверя, втягивающего носом воздух в ожидании врага. Инстинкт не подводит – вот они! Все ближе и ближе… Пальцы крепко сжимают рукоять меча, перенявшего не дрожь звериного предвкушения добычи, но тепло и твердость руки, слившейся с оружием, ставшей единым целым со смертоносной сталью. Взгляд переходит с одной намеченной жертвы на другую, безошибочно выбирая с кого начать сподручнее – кто станет первым, кто вторым, третьим… Дальше, сколько получится. Чем больше, тем лучше. На мгновение глаза скошены в сторону, легкий кивок головы товарищу слева, тот все схватывает налету, нюхом опытного бойца, движение бровей в ответ, мол, тоже наметил, выбрал кого убивать первым, кто будет следующим. Взгляд вправо, тетива уже натянута, едва удерживая стрелу, кивок, и бесшумные тени устремляются к добыче. Запоздалый крик, свист, хруст, кровь…

И снова в лес, в глушь, на тайную заимку, ведомую лишь товарищам-новгородцам, как и прежде основы его ватаги, на пустынный берег безымянного озерца. А была ли цель изначально? Не могла же она испариться в один миг? Кудеяр привычно опускается на огромный валун, неведомыми путями и в единственном числе, занесенный на берег озерца – «Не иначе Перун сердился, да метнул в кого-то!» - шутили новгородцы. Другие отзывались: «Нет, этим он промахнулся, а вот вторым пробил твердь земную, оттого и озерцо наше вышло!» Так или иначе, но валун врос один одинешенек в крошечный песчаный бережок, по остальным краям водоема стояли безмолвные камыши, чью тишину нарушало лишь кваканье лягушек, да шелест крыльев случайной птицы – гнездиться в этом месте пернатые не хотели. Чуть в стороне от озерца располагался сочный луг, где ватажники заготавливали сено для своих коней, да чернела высокая заимка – обычная изба-пятестенка, с пристроенной к ней конюшне. А вокруг непроходимой стеной высился древний лес, где лишь посвященные знали какие из нижних еловых лап можно поднять, дабы выйти на потайную тропу. Иных путей не было. Сучья срослись так, что ни зверю, ни человеку не пробраться.

Из атамана словно выпускали воздух, плечи никли, руки безвольно свешивались вдоль туловища. Сколь минуло лет, а он не мог освободиться, блуждая не в темноте, но в кровавом тумане, погруженный в свою потерю и жажду мести.

Но если потеря еще могла когда-то вызвать образ Василисы, ощущения ее упругого живого тела, журчащую чистоту голоса, шелковистость волос и яркие краски – алых губ, жемчужной белизны зубов, мерцающие отблески свечей в темноте глаз, то кровавый туман все вытеснил со временем, оставив лишь одну навечно запечатлевшуюся картину, ставшей почти иконой, с молитвы на которую начинался каждый Божий день Кудеяра – изувеченное женское тело, бьющееся в конвульсиях нестерпимой пыточной боли, что пронзает мозг атамана единственной мыслью – мстить! Живая, горячая, Василиса больше не приходила к нему в видениях. Она истекала не любовью, а кровью, и только этот цвет застилал глаза Кудеяра.

Жажда одной мести поглотила другую, ту самую с которой он когда-то вступил на борт корабля, дабы отомстить за обиду матери – женщины, чей образ был ему и вовсе неведом. А может, то была не жажда мести, но лишь собственный эгоизм юности, толкающий на безрассудство, жгучее желание досрочно, до полного возмужания доказать, что ты уже чего-то стоишь, что твоя рука с мечом крепка и тебе не страшен не то, что один, хоть целое полчище голиафов.