Проклятие рода

Да, про летние походы пришлось забыть. Не хотел Кудеяр покидать зажатость северных лесов, их влажную мрачность, напоминающую одну огромную монашескую келью. Ватага, из здешних, молчала. Место убитых, да покалеченных в боях, новые заняли: кожевенник Никон Иванов с Дрогуновой улицы, извозчик соляной Яшка Кузьмин с Борковой, сукновал Игнашка Крюков с Иворовой, мясник Иван Досада с Янеевой, бобровник Плохой Кузьмин, железник Степа Поздей и иные. Так и было их вместе с атаманом и старым Болдырем по-прежнему двенадцать. Близость дома новгородцев устраивала. То один, то в паре, отпрашивались навестить близких, иль подлечиться, заодно добро отнятое у царских людей передать, да про их самих проведать. Постаревший Болдырь, конечно, вздыхал, тоскуя по просторам, но слову воинскому, да воле атаманской был верен. Их дом ныне – глухая заимка. Заняв избу, первым делом проверили нет ли щелей меж бревен. Где были – тут же законопатили мхом, да леном. Рукастые новгородцы, соскучившиеся по ремеслу, а каждый из них, почитай плотник, свалили неподалеку сколь надо деревьев, разделали, подперли крышу, сменили пару венцов прогнивших, да доски в полу прохудившиеся. Командовал Гришка Ведров, из самих государевых плотников сбежавший. Сообща печь подправили. Дым уходил исправно, неторопливо, куда ему и положено – в дыру над дверью, ниже полавичников, куда сажа ссыпалась, и не опускался. Зажили все вместе, в общей теплой половине избы, Кудеяру же отвели горенку рядом с печью – дань уважения атаману, еще одну хитрый Болдырь забрал под себя, мол, по старшинству, в холодной половине припасы хранили, да, добычу, «раздуванив» по казачьему обычаю – часть по домам развозили, прочую, большую – на снедь, оружие, да на вклады монастырские. Кудеяр себе давно уже ничего не требовал и не вмешивался в сие. Ватага иногда посмеивалась:

- Слухи ходят о богатствах твоих несметных, атаман. Мол, клад знатный где-то схоронил.

Не отвечал, отмахивался молча, дабы не нарушить ход одних и тех же мыслей, терзавших его ежечасно.

- Так и сказывайте, в земле прячем. Пусть ищут хоть тыщу лет. Алчность раззадоривает. – Откликался за атамана Болдырь.

Все, что на его долю выходили, велел в монастыри отсылать, хотя сам ездить на богомолье давно перестал. С тех самых пор, что на заимке поселились. Один раз сказал: «Не поеду!» и, как отрезал. Вопросами не донимали. Болдырь перекрестился и лишь одними губами прошептал:

- Когда душа Бога запросит, сама и потянется. Не принудишь силком.

Отсиживался атаман зимними месяцами сычом на заимке, дожидаясь возвращения ватаги. И все повторялось сызнова – выслеживание, засады, кровь…

Выбравшись из очередной кровавой бани, уселся привычно на излюбленный нагретый весенним солнцем камень, да и задремал теплом и тишиной убаюканный. Василиса неожиданно приснилась. Стояла она во всем белом, волосы распущены, на голове венок из цветов невиданных. Под ногами не луг, не поле – облачко невесомое, уплывающее вдаль. Протянул было к ней руки, а она ответ ладошкой помахала и сказала, чуть слышно, словно прошептала, но ему-то каждое словечко металлом прожгло душу:

- Прощай, Кудеярушка, улетаю я к Господу нашему. Невеста Христова я ныне. Не могу теперь вернуться к тебе. Не лей крови больше, ради любви нашей…

Очнулся Кудеяр. День стоял не по-весеннему, прям по-летнему знойный. Глянул в небо – одна пустота голубая, бездонная, ни единого облачка. И тишина. Все замолчало в природе – ни лягушка не квакнет, ни птица крылом не зашуршит, ни единый комар не пискнет. Лишь слова Василисины звучат в ушах, только все тише, тише, словно удаляясь, пока не смолк ее голос вовсе.

Осознал вдруг – нет ее, ушла и больше не вернется. Никакие силы, неба ли, ада ли, не вернут. И пролитая кровь напрасна, как бессмысленна месть во имя которой она проливается. Убей хоть тысячу, хоть сотню тысяч, убей хоть самого царя Иоанна, ничего не изменится, ничто и никто не вернет Василису.

Рука ослабла, и добрый английский меч выпал, жалобно звякнув о камень. Дремавший тут же рядом Болдырь чуть приоткрыл один глаз и сквозь прищур остро глянул на атамана.

- За что воюем, казак? – Спросил Кудеяр. Было не ясно – себя ли спрашивает или Болдыря, ибо атаман не пошевелился, не повернулся к старому другу.

- За Волю! – не замедлил ответ.

- Какая ж Воля, сидючи в дремучей чаще, какая ж Воля в медвежьей берлоге? – Отозвался Кудеяр, так и не повернув головы, словно с собой говорить продолжал.

- Воля не в лесу, Воля в душах наших! Сегодня в чащобе, в берлоге, завтра на большак выйдем, опосля на реки пойдем, оттуда на Туретчину рукой подать, аль по татарским улусам пройтись. Куда хошь иди, все пути – дороги открыты, ничто не держит, и ветер всегда нам в спину, и мошна не тянет, небо нам крыша, трава-мурава постель мягкая, костерок в ночи – тепло. – Болдырь потянулся сладко и заулыбался размечтавшись.

- А кровь? – Кудеяр резко повернулся к нему.

- Что кровь? – Казак открыл второй глаз и с удивлением посмотрел на атамана.