Проклятие рода

Теперь уж все равно. То устремление, чем бы оно не было вызвано, казалось мелким камешком, брошенным в спокойную воду, с разбежавшимися по глади кругами, но рядом кто-то обвалил огромный кусок скалы, все вскипело, и давние, кажущиеся ныне столь жалкими потуги юности, захлестнуло ревущей гневной волной раненного в сердце мужа, в мгновение ока превратившегося в беспощадного зверя. Зверя ли? Разве зверь убивает просто так? Нет! Зверь убьет от голода, от страха, для спасения собственной шкуры. Человек убивает по иным причинам – месть, нажива… скука. Отчего убивают его сотоварищи? Ведь его месть их не касается, хотя старый Болдырь и утверждает обратное. Так ли это? Потом каяться, делать вклады в монастыри? А как же «Не убий!»? Не кощунственно ли это все? Они хорошие верные товарищи, все бывшие ушкуйники, лишенные былого разбойного прибытка, и обрадовавшиеся тому, что теперь можно было продолжать вместе с ним. Скучают по былому? Знамо, от скуки убивают! Нет, не звери мы, люди!

А где-то еще дальше, совсем в иной, чужой, не его жизни, оставались приемные родители… Стыд вытеснил их из памяти. Ведь мог же он тогда, после Кивенаппы, махнуть на все рукой и вернуться к ним… Почему он не сделал этого? Ведь хватило же глупости попросить случайно встреченного в Выборге Андерса Веттермана послать им с оказией весточку в Стокгольм. Зачем? Дать надежду, что жив и вернется? Твоя жестокость, Кудеяр, беспредельна! Ведь ты же умер! Нет никакого Бенгта, нет и Юрия-Георгия – сына Соломонии Сабуровой, наследника великокняжеского престола Московии, который никогда и не был нужен. Они умерли, но продолжают из подземного мира, или куда там еще отправляются души, покинувших мир, терзать тех, кому он нынешний дорог. Теперь есть разбойный атаман Кудеяр, не знающий пощады, живущий одним мщением, вытеснившим все человеческое из него. Нет, не так! Из человеческого в нем осталась злоба – уродливые отростки - горба на спине, зоб спереди. Они уравновешивают, яко камни, позволяют крепко стоять на ногах. Любой зверь бы уже лежал, издыхая, но не человек. Захлестнутый волной ярости, с закрытыми глазами, он еще мог шептать не молитвы, но заклинания: Василиса, хочу чтобы ты вернулась, хочу чтобы ты была со мной рядом! От слов пробирала дрожь, но результат был всегда один – боль осознания, что этого никогда не произойдет. Избавиться от физического страдания одиночества можно было только упившись кровью врагов, ставшей спасительной влагой в вечном похмелье мести. Тело не знало усталости, звеня кольчугой и натянутыми сухожилиями, легко поднималось на ноги, рука привычно сжимала рукоять оружия, все существо стремилось туда, где по свежим вестям ватаги находились враги, и боль отступала, уходила, передавалась тем, кому суждено было пасть от карающего меча. В беспощадных рубках гибли друзья, так не уберегся Истома, еще ходивший с Кудеяром на Москву, погиб кожемяка в жестокой схватке на Волге. На место павших приходили другие – недостатка в охотниках не было, славой Кудеяровой земля полнилась, и ловить ватагу пытались, отряды воинские немалые высылались, опытные воеводы брались за дело, да все без толку. Самого же атамана хранило. Кто, что? Господь, но за что, уж только не Ему? Провидение? Судьба? Рок? Ни единой царапины за все годы! И колесо яростного безумия катилось дальше, подминая под себя бесчисленные новые жертвы.

Просторы Волги и Дона, дубовые рощи и пыль дорог срединной Руси, где ватага гуляла раньше, давно сменились лесными чащами северо-запада, Новгородщины, да Псковщины, но не приближаясь к свейским пределам. Густые сросшиеся намертво ветвями леса, с редким птичьим пересвистом, с синеватыми снегами, черной хвоей, неподвижными глазами озер, разглядеть которые можно лишь сквозь редкий просвет еловых лап, стали обителью ватаги. Здесь жили, прятались, звериным чутьем уходили от погонь и облав, отсюда жалили вновь и вновь. Образ неизвестного, но ненавистного Кудеяру царя Иоанна, на кого была обращена ярость атамана, воплотился в реальных людей, его новых слуг – кромешников, порожденных адом, всадников, одетых в черное, с собачьими головами, притороченными к седлам, с колчанами стрел столь густого оперения, что с метлой схожи были. Они появились не так давно, вытеснив привычных дьяков, но плоды их «трудов» были красноречивее пугающего внешнего вида – великие переселения, изгнание рачительных хозяев с родовых земель, разорение крестьян немыслимыми оброками, бегство последних, не дожидаясь Юрьева дня, и, как итог заросшие сорной травой поля, не знающие теперь ни жнивья, ни озимых, деревни, зияющие пустыми глазницами брошенных домов, со сдвинутыми набок, растрепанными ветрами чубами соломенных крыш или вовсе чернеющие обрубки сгоревших срубов. И лишь кое-где скорее угадываемый, нежели ощущаемый слабый запах человека – бобыля, аль старца, чудом задержавшихся посреди царящего запущения.