Проклятые поэты

В личности Бодлера сошлись два если не взаимоисключающих, то, по крайней мере, трудно уживающихся друг с другом начала – «обнаженное сердце», искренняя, до беззащитности чувствительная душа и аналитически хладнокровный, до беспощадности ясный ум, превративший эту душу в объект своих аналитических истязаний, – причем она (душа), зная о собственной нечистоте, сама жаждала и требовала пытки.

«Душа» открылась Бодлеру как средоточие Зла, причем зла сладостного, затягивающего своей страшной «красотой» в бездонную «пучину», где человек, давший себя соблазнить, платит за это своей «самостью», нравственным единством личности. Бодлер добровольно уступал искушению, он даже бравировал своим «имморализмом» – бравировал тем настойчивее, чем меньше оправданий для него находил: его самоанализ потому и приобретает черты палачества, что он судит себя судом совести, не ведающей, ни что такое подкуп, ни что такое жалость.

Паскалевская «бездна» представлена в «феномене Бодлера» чистилищем, пребыванием между небом и адом, ощущением сопричастности Богу («цветы») и Сатане («ад», «зло»). У него даже две молитвы: «Молитва к Богу, или духовное начало, – это жажда воспарения… молитва к Сатане, или животное начало, – это блаженство нисхождения».

В жизненном поведении Бодлера присутствует какая-то лихорадочность, неистовость, быстро переходящая в безразличие, импульсивность, взрывчатая активность, завершающаяся апатией: «Он равнодушно отворачивается от собственного поступка, и тот немедленно тонет в небытии».

Бодлер сам называет свое положение дантовским Лимбом (таково первоначальное название «Цветов Зла»): речь идет не о преодолении расколотости бытия на добро и зло или примирении Бога и Сатаны – речь идет об осознании бытийной неопределенности человеческого существования. Не «жажда небытия», не «тоска по бесконечному», не стремление к «беспредельному покою», но – приобщение к первоистокам жизни, где есть всё, где храм Красоты так же необходим, как Добро, и люди и идеи не противостоят, а дополняют друг друга.

«Тайна жизни», «сверхприрода», «храм» – это полнота, сосуществование, конкуренция, свобода: красота зла в этом отношении ничем не уступает красоте блага; совершенство в равной мере приложимо к небесам и земле, великим и падшим.

И вот мы приходим к парадоксальному выводу: этот сноб, возведший в идеал своей жизни и творчества бесстрастный индивидуализм, сердечный холод и презрение к толпе, на самом деле был человеком, сплетенным из нервов и страстей, он через все свое творчество пронес глубокое сочувствие к отверженным судьбой, к «потомкам Каина», а через всю свою жизнь – безграничную, преданную любовь к одной женщине. Этот циник, утверждавший, что прогресс это только «новая форма человеческой глупости», на деле приветствовал все новое, революционное. Этот мрачный ипохондрик, поэт больного, отравленного пороками города мечтал о светлом искусстве Эллады, о здоровом, гармоническом человеке, не знающем язв и нарывов современного общества.

Вслед за великими мистиками, черпающими вдохновение непосредственно из «вечности», божественных первоистоков, Бодлер называет подключенность всех вещей к первоначалам жизни «соответствиями», «перекличкой»:

Перекликаются звук, запах, форма, цвет,
Глубокий темный смысл обретшие в слиянье…