Проклятые поэты

Кем был Бодлер? Я не думаю, что героем того мифа, который при жизни начал складываться вокруг поэта-нонконформиста: он не был поэтом смерти и разложения, поэтом страданий, поэтом Парижа или поэтом вечного странствия. Я не думаю, что вообще можно говорить о какой-то доминанте его психики и его лирики. Как всякая крупная личность в человеческой культуре, Бодлер неисчерпаем, многолик, изменчив, бесконечен.

Можно говорить о противоречиях Бодлера, даже о его амбивалентности, однако рассматривать его характер исключительно как борьбу ужаса перед жизнью и восторга жизни, существования и бытия, двух взаимоуничтожающих тенденций – все равно, что подменять полноту жизни диалектической схемой, такими вот убогими примитивами, недостойными мыслителя: «Он держит сторону Добра лишь для того, чтобы вершить Зло, а, творя Зло, тем самым поет осанну Добру»; «Эта „необыкновенная душа“ живет нечистой совестью»; «…Стоит Бодлеру освободиться из-под гнета норм, как он немедленно утратит все преимущества человека, живущего под опекой»; «Он принимает позу человека, обиженного Добром»; «Боль, терзающая Бодлера, это неотъемлемая часть его гордыни»; «Бодлер подчинился Добру лишь затем, чтобы совершать над ним насилие»; «Бодлер в самой глубине души отождествляет себя с Сатаной»; «Он ненавидит Природу и стремится к ее разрушению, подобно Сатане, жаждущем подпортить творение»; «Его тяга к искусственности, по сути, неотличима от потребности в богохульстве»; «Бодлер создает вокруг себя леденящую атмосферу, в которой не способны выжить ни сперматозоиды, ни бактерии, ни какие-либо другие зародыши жизни»; «…Бодлеровский холод беспощаден; от него леденеет все, к чему бы он ни прикоснулся»; «Бодлер, скаредный в своем онанизме, остается в одиночестве» и т. д. и т. п. – целая книга… (Кстати, во многом напоминающая идеологические изыскания наших – не отсюда ли «сродство» Сартра с левацкими босяками и маоистами?..)

Мне представляется, что все разговоры о «двойственности» Бодлера, его крайностях и неспособности выбора между ними упрощают «феномен Бодлер», ибо он, этот феномен, включает в себя не полюсность, но мир, лежащий между полюсами, не противопоставление Добра и Зла, но глубокое осознание их единоприродности, если хотите тождества между ними. Литании Сатане, «приемному отцу» человечества – это декларация необходимости многообразия, невозможности существования мира без инфернального начала…

Не следует упускать из виду и эволюции личности Бодлера, ибо великий человек – не памятник, но великая подвижность, непостоянство, развитие. Многие противоречия в личности поэта – певца одиночества разрешаются ее развитием. Многие исследователи обращают внимание на то, что в конце 50-х – начале 60-х годов Бодлер вступает в период самоуглубления, аристократизма, следования идеям Жозефа де Местра, когда круто меняются его жизненные позиции и литературные оценки, можно сказать, философия жизни. Сострадание, сочувствие, либеральность уступают антидемократизму и экзистенциальным чувствам. Зрелый Бодлер подчеркивает свой антипатриотизм и негативное отношение к «народу». Вслед за своими учителями («Жозеф де Местр и Эдгар По выучили меня размышлять») он говорит об «изначальной извращенности человека», «извращенном животном» – явно в пику «благородному дикарю» Ж. Ж. Руссо.

Поскольку Бодлер к тому же имел склонность к мистификации, в глазах современников возникали взаимоисключающие его имиджи. Клод Пишуа, руководитель Бодлеровского центра и комментатор его эпистолярного наследия, ставил даже под вопрос реальность реставрации его подлинного лика. Мне представляется, сомнение лишено оснований. В личности такого масштаба, как правило, присутствует все «слишком человеческое», так что преувеличения невозможны. Вместе с тем, я не стал бы отталкиваться от «демонизма», «богемности» или «отверженности» автора «Цветов Зла»…

Бодлер был натурой деликатной, тонкой, враждебной банальности и общепринятому, натурой поэта, испытывающего ужас перед глупостью и лицемерием, мечтательной, эксцентричной, нервической, в высшей степени нервической.

Никто не испытывал к мерзостям духа и уродствам материи более надменного отношения. Он ненавидел зло как отклонение от математики и нормы и, являясь настоящим джентльменом, презирал в нем непристойность, нелепость, мещанство и особенно нечистоплотность.