Проклятые поэты

Парадоксальность Бодлера выражалась в ориентации на будущее и сосредоточенности на прошлом. Торя новые пути поэзии, он, по словам Сартра, старался быть лишь «неизменяемым и не поддающимся усовершенствованию» прошлым и предпочитал «рассматривать свою жизнь с точки зрения смерти – так, словно ее уже сковал холод безвременной кончины». Даже если это преувеличение, Бодлер действительно рано ощутил утрату жизненных сил – «утомление, возвещающее о вялости, преждевременном старении, бессилии!»

Возможно, полноту его поэзии следовало бы связать с пребывающим в неподвижности образом попавшего в ловушку зверя – в этом образе, запечатлевшем его самого и упорно его преследующем, Бодлер беспрерывно черпает воспоминания. Так, нация упорно придерживается понятия, составленного о себе однажды, и скорее признает себя исчезнувшей, чем от него откажется. Творчество, получающее свои границы от прошлого, останавливается и, поскольку имеет смысл неудовлетворенности, не может сдвинуться с места и удовлетворяется состоянием незыблемой неудовлетворенности. Это мрачное наслаждение, продленное неудачей, этот страх быть удовлетворенным – превращают свободу в ее противоположность. Однако Сартр опирается на факт, что жизнь Бодлера была сыграна в краткий срок и что после ярких вспышек молодости она текла вяло – нескончаемый упадок. «К 1846-му, – говорит Сартр (то есть к двадцати пяти годам), – он истратил половину своего состояния, написал большую часть своих стихотворений, придал окончательную форму взаимоотношениям с родителями, заразился венерической болезнью, обрекшей его на медленное разложение, встретил женщину, которая, подобно свинцовому грузу, отягчит каждый час его жизни, совершил путешествие, что снабдит его сочинения экзотическими образами».

И Сартр, и Батай – при всем различии оценок – сходятся в признании глубинной внутренней непоследовательности Бодлера, комплекса вдохновенного неудачника, можно сказать, духовного мазохизма: