Проклятые поэты

Да, Сатана в поэзии – не более чем символ свободы поэта, ничем не ограниченной – даже Богом. Остальное – только поэтическая игра, только попытка преодолеть пошлость и тщету прозаической реальности. Великий поэт своей поэзией противостоит жизни с ее глупостью, политической суетой «великих дел», грязью насилия и обмана. Самые беспощадные тираны и вожди несвободны, ибо – вопреки их «величию» – должны играть роли тиранов и вождей, «голых королей», «мудрецов» и «миротворцев», «отцов народов» и «гуманистов» (по большому счету эта игра – копошение червей в куче дерьма). Когда же авгиевы конюшни расчищены, а «бессмертные» уходят в «ничто» – «никем», приходит время безвестных и прóклятых – и тогда оказывается трудно вспомнить, в эпоху каких королей или князей жили Данте, Шекспир или Бодлер.

Поэт – играющее дитя с комплексом вины, манией величия, граничащей с глубоко скрытым чувством неполноценности-неудовлетворенности и параноидальной верой в собственную богопомазанность, которая – парадоксальным образом – оказывается высшей реальностью, вне зависимости от личных отношений с Богом: избранничество поэтов, как правило, переживает память «наместников Бога на земле»…

Почему так происходит? Почему поэты переживают царей? Какое поэтическое качество является вектором в бессмертие? Это качество, мне кажется, трансценденция, мистическое слияние с Миром, самосозерцание через Мир. Цари ориентированы на внешнее, настоящее, земное, поэты – на внутреннее, вечное, духовное. В бодлеровском мире, по словам. Ж.-П. Сартра, вещи не имеют «иной миссии, кроме как давать поэту [повод]… созерцать самого себя». Поэзия – это всегда единство объекта и субъекта, соучастие субъекта в объекте – в этом отношении поэтическое тождественно мистическому Эрнста Кассирера, слиянию Духа с Миром. Даже если правда, что «поэты слишком много лгут», поэтическая ложь всегда оказывается высшей правдой о мире (как Зло – иной стороной Добра). Правда-ложь в поэзии – это синтез вечного, незыблемого и обреченного на гибель, бытия и существования, эйдосов и преходящих вещей.

Царь смертен, ибо руководствуется принципами реальности и определенности, поэт вечен, ибо следует состояниям невозможного и неопределенного – вызов судьбе, мистическое единство с имманентным, утрата себя как высшая форма самообретения, поэтическая ложь во имя высшей правды, зло как добро, уход в «ничто» как обретение вечности…

Феномен Бодлера – вызов: вначале – матери, семье, затем – собратьям по перу, наконец – Миру.

Бодлер, так никогда и не признавший прерогатив хозяев, Бодлер, которому свобода гарантировала неутолимость до конца, все же вынужден был соперничать с теми, кого он отказался замещать. Он, правда, искал себя, не терял себя, никогда о себе не забывал и смотрел на себя смотрящего; возмещение бытия действительно было, как указывает Сартр, объектом его гения, его напряжения и его поэтического бессилия. Вне всякого сомнения, в основе судьбы поэта лежит некая уверенность в единичности, в избранности, без которой затея свести мир к себе или затеряться в мире не имела бы смысла, какой она имеет.

Невозможно писать историю поэта «как если бы» – как если бы его судьба сложилась иначе, но, мне кажется, каждый поэт носит свою судьбу с собой: остается тем, что он есть при любых обстоятельствах. Утрата отца много значила в жизни Бодлера, родила в нем чувство «вечно одинокой судьбы», но это ощущение любого поэта. Уильям Блейк считал единичность, обособленность, отъединенность основой поэтического гения. Мощь персонального «я» – то, что отличает гениальность от обыденности. Ужас и восторг жизни – это фатальное стремление к невозможному, общее для великих поэтов. Ибо, по словам Жоржа Батая, хотеть невозможного значит стремиться воплотить желаемое и одновременно мечтать, чтобы оно оказалось химерой. Таков «принцип неопределенности» гениальности.

Амбивалентность личности и творчества Бодлера: денди, истязающий себя работой, богоискатель, прикрывающийся «цветами зла», жизнелюб, «рассматривающий свою жизнь с точки зрения смерти», неудачник, склонный к мечтаниям, жизненное поражение которого обернулось славой величайшего поэта эпохи, равного Данте и Шекспиру.