Проклятые поэты

Поэт бездн, он в чем-то близок Тютчеву: глубиной душевного смятения, поиском красоты в оборотной стороне жизни, философской поэтикой, стремлением вырваться из оков. Обоим особенно удавались горькие песни, преисполненные высочайшего духа.

Но Тютчева он знать не мог, а вот Эдгара По… Хотя их разделяет степень постижения человека, Эдгар По открыл Бодлеру новый интеллектуальный мир. Демона проницательности, гения анализа, изобретателя полновесных и наисоблазнительнейших сочетаний логики с воображением, мистицизма с расчетом – вот что увидел он в Эдгаре По, вот что так восхитило и зачаровало его.

Де Местр и Эдгар По научили меня рассуждать, признается он себе. Именно у них Бодлер впервые узнал о той человеческой драме, о которой «дьявол во плоти» сказал: «Он не знает, чего хочет; он хочет того, чего ему не хочется; он хотел бы хотеть».

Наши не любят об этом распространяться, но одним из высших авторитетов Бодлера был Жозеф де Местр: «Именно он, – признавался поэт, – научил меня мыслить». У де Местра он заимствовал идеи политического консерватизма, высокомерное отношение к плебсу («В политике истинный святой тот, кто бичует и избивает народ для его же блага» – кто это Бодлер или «учитель»?), необходимость иерархии и, увы, известную толику шовинизма и антисемитизма.

Говоря об «истинном величии отверженных», Бодлер имел в виду отнюдь не последних, которые станут первыми, но великих прóклятых. Бодлер, как и де Местр, совершенно нетерпим к демократии, которая не любит красоты, от которой – не ждите пощады, которая – тирания, причем – зоологическая, жестокая, бесчувственная. «Будем остерегаться народа и здравого смысла». Как де Местр и Гейне, он считал демократов «врагами роз и ароматов, фанатиками пользы».

Как и де Местр, Бодлер антируссоист: природа, природный человек – не воплощение добра, а огромная потенциальная опасность, первородный грех. Природный человек – это Каин; негативные врожденные свойства человека – природны. Добродетель – свойство не природы, но культуры, «добро всегда является плодом искусства». Бодлер – это совершенно ясно – принадлежит партии де Сада и де Местра, но не партии крестного отца Французской революции. Мне представляется, что даже декларируемый поэтом урбанизм, идиосинкразия к «природности» («Я не переношу свободно текущей воды; я желаю видеть ее обузданной, взятой на поводок, зажатой в геометрические стены набережной») – не более чем альтернативный ответ поэта на вопрос дижонской академии. Человеческий труд, а не «природность» – основа и стержень культуры.

Как Достоевского и Бальмонта, Эдгар По привлекал Бодлера ненасытной любовью к прекрасному, поэтической пылкостью, но главное – психологической исключительностью, поражающей верностью изображения состояния души, трагичностью судьбы, безумием. И еще – «Лигейей», «Улялюмом», «Вороном».

…Ворон вещий! Птица ль ты иль дух зловещий!
Дьявол ли тебя направил…

Мне скажи, дано ль мне свыше…

Обрести бальзам от муки…

  Каркнул Ворон: «Nevermore!»

Эдгар По потряс Бодлера не столько мастерством, сколько духовной близостью – идей, сюжетов, фраз, образов, символов, стиля, мировидения: «Бодлер, раскрыв впервые Эдгара По, с ужасом и восторгом увидел не только сюжеты, замышляемые им, но и фразы, которые он обдумывал, фразы, написанные американским поэтом на двадцать лет раньше». Переводчики поэзии хорошо знают, что без родства душ, мировосприятий трудно рассчитывать на удачу. Бодлеру не было необходимости вживаться в творчество По – по этой причине его переводы до сих пор остаются непревзойденными. Можно констатировать, что они черпали как бы из одного источника вдохновения.

Рисуя литературный портрет Эдгара По, Бодлер списывает его с себя: «…Собственные страсти доставляют ему наслаждение… Из его собственных слов можно заметить, что он любит страдание, что он как будто вызывает к себе будущую подругу своей жизни и выжидает ее появления с каким-то упоительным равнодушием, как юный гладиатор. Бедный ребенок не имеет ни отца, ни матери, а между тем он счастлив; он даже с гордостью говорит, что воображение его полно впечатлений, как карфагенская медаль».

В Эдгаре По Бодлера прельстила мистика тождественности – он был потрясен подобием между собственной жизнью и творчеством и жизнью и творчеством автора «Эвридики». Эдгар По стал зеркалом для Бодлера, вглядываясь в которое он пытался разобраться в себе: