Проклятые поэты

Комментаторы «Цветов Зла» установили в них многочисленные реминисценции из произведений ряда французских поэтов XIX века – предшественников и современников Бодлера (Ламартина, Сент-Бёва, Виньи, Гюго, Нерваля, Бореля, Делавиня, Барбье, Банвиля, Готье, Леконта де Лиля) вплоть до малоизвестных, а то и вовсе забытых имен (Максима Дю Кана, Полидора Бунэна, Альфонса Эскироса). И это не просто «переклички», а свидетельство универсальности, синтетического характера поэзии Бодлера, вобравшей в себя различные стилистические потоки и придавшей им художественное единство на новой, оригинальной основе.

Носители и духовные наследники барочной поэзии и постренессансного мировоззрения, блудные сыны церкви, изощренно-изысканные поэты, все они, познавшие жалкое положение человека в мире, сверх меры наслаждались очарованием греха и величием святотатства.

А почему, собственно, барокко? А Данте? А Вийон? А Ронсар? А ваганты? А патристическая поэзия Отцов Церкви? А поэзия Библии?

А разве не бодлеровские звуки льются с древнего Востока? Цюй Юань, бессмертные пьяницы Ли Бо и Ду Фу…

Всё еще мира
Нет на белом свете,

Я стар и слаб,

Но нет и мне покою.

Погибли внуки,

И погибли дети —

Зачем же я помилован

Судьбою?

Или:

Как пусто всё
На родине моей:

Поля у хижин —

В зарослях полыни.

В деревне нашей

Было сто семей,

А ныне нет их

Даже и в помине.

Некий великий, хотя и неведомый человек, а именно Дюламон, воспитанный на творениях св. Фомы, одним из первых заметил общее между метафизикой Бодлера и христианским богословием. Он впитывал в себя «Цветы Зла» и наслаждался ими как руководством, предназначенным для кающихся грешников. Он находил в них подтверждение ортодоксального учения о том, что падший человек стал жертвою зла и что «первоисточники его существа осквернены: тело – чувственностью, душа – нескромным любопытством и гордыней». Барбье д’Орвильи, последний мушкетер Церкви, тоже почуял приправленную пряностями глубинную религиозность поэта: он понимал, что Бодлер, вслед за старинными казуистами, изобразил мир таким, каким он стал после грехопадения. Проникновенная, глубокая вера в первородный грех служила основою его поэтического вдохновения, всецело заполненного злом и не ведающего иного спасения-искупления, кроме страдания.

Благословен Господь, пославший нам страданье —
Лекарство от греха, божественный настой,
Что приучает нас в юдоли мирозданья
К экстазам неземным своею чистотой.

Корни «Цветов Зла» следует искать в эпохе Франсуа I, чья улыбка, схваченная Жаком Клуэ, очень напоминает полуулыбку Бодлера, которую подстерег его друг, художник Эмиль Деруа. А если без улыбки, если всерьез, то корни «Цветов Зла» нужно искать в галантной атмосфере, заведенной Франсуа I в замках Фонтенбло, Шамбор, Блуа; оттуда она перекочевала в Версаль и Марли; оттуда – в салоны XVIII века – истинные школы красноречия и хорошего тона; оттуда – во вторую по счету, но первую по оригинальности книгу Бодлера «Салон 1846 года». Она была написана в тот краткий счастливый период, когда Бодлер жил в отеле Лозена. В этой же теплице были выращены и показаны друзьям почти все «Цветы Зла».

Не следует забывать, что великие поэты средневековья – Данте, Дешан, Вийон – поднимали те же темы, что и прóклятые, прежде всего Бодлер.

А ныне мерзок, вял и хмур,
Дряхл, алчен стал и злоречив.
Зрю лишь одних глупцов и дур…
Конец уж близок, так и есть…
Всё вкривь да вкось…

Или:

Сгниют под каменным крестом
Тела красотки и монаха…

Воистину перед нами «два испорченных мальчика», которым было дано сказать самые страшные, но и самые нежные слова в мире…

С Вийоном Бодлера сближает «обнаженность сердца», жизненность, правдивость, сила чувств, глубоко пережитая полнота бытия.