Проклятые поэты

Рассматривая «мир как комплекс и нераздельную целостность», Бодлер приходит к выводу, что между чувствами и соответствующими им родами искусств должна быть «взаимная аналогия», «всеобщая аналогия», выражаемая с помощью «символов» или «иероглифов». Убежденный, подобно Делакруа, что художник должен стремиться к универсальному единству, и признавая воображение единственным средством к достижению намеченной цели, Бодлер видит в нем не только осуществление анализа и синтеза, не только чувствительность, но прежде всего «аналогию и метафору», с помощью которых поэт творит «новый мир» и «новое ощущение». При этом в своих поисках «неисчерпаемых глубин всеобщей аналогии» он должен исходить из общепсихологических представлений. «Красное – цвет крови, цвет жизни… зеленое – это спокойный, и веселый, и улыбающийся цвет природы» Это сказано Бодлером в 1846 году. И через тринадцать лет он развивал ту же мысль: «Все знают, что желтое, оранжевое, красное возбуждают и представляют идеи радости, богатства славы и любви, но имеются тысячи желтых и красных оттенков…»

Язвительная природа собрала в одном месте и в одно время слишком много титанов: Ламартин, Гюго, Мюссе, Виньи. Пробиться, казалось бы, никакой возможности, сферы влияния поделены раз и навсегда. «Знаменитые поэты уже давно поделили между собой самые цветущие провинции поэтического царства и т. д. Я займусь поэтому иным…»

Ко многим современным писателям Бодлер относился крайне отрицательно, в частности, совершенно не терпел Жорж Санд и не жалел брани в адрес «клоаки». «За исключением Шатобриана, Бальзака, Стендаля, Мериме, Флобера, Банвиля, Готье и Леконт де Лиля, – писал он в одном письме, – все современное – дрянь, которая приводит меня в ужас. Ваши академики – ужас, ваши либералы – ужас, добродетели – ужас, пороки – ужас, ваш торопливый стиль – ужас».

Бодлер близко к сердцу воспринял де лилевскую максиму: «все сочинители элегий – канальи», – и, усвоив ее, осознав, что «страсть выражается всегда плохо», сознательно обострил резкость очертаний, довел до эпатажной манеру многомерного ви́дения внешней и внутренней жизни.

Романтизм был непроизволен, Парнас – сознателен. Может быть, юность новаторств самомнительна, но глубина Парнасских ниспровергателей не вызывает сомнений. Для Бодлера титаны не были божествами – они были заблудшими. Не отказываясь учиться и черпать у них, он жаждал ниспровержения. Он жаждал необычного, исключительного, не пройденного никем. Да, он хотел быть великим поэтом, но ни Ламартином, ни Гюго, ни Мюссе – только самим собой.

У Бодлера была великая корысть, корысть жизненная – отыскать, выявить, преувеличить все слабости и изъяны романтизма как в произведениях, так и в личностях его самых великих представителей. Романтизм стоит в зените, – мог сказать он себе, – следовательно, ему конец; и он мог глядеть на богов этого времени тем взглядом, каким Талейран и Меттерних в 1807 году странно смотрели на властелина вселенной…

Бодлер обратился к черной Венере именно потому, что классическая была белой. С тех пор стили, которые сменяют друг друга, нагромождают отрицания и оскорбления, так что теперь почти всё новое искусство строится из отрицания старого… И теперь понимают, что ему таким и следует быть.