Проклятые поэты

Самая точная, самая глубокая оценка творчества Бодлера принадлежит самому Бодлеру. Он не только создал «Цветы Зла», но и лучше современников осознал значимость этой книги. В письме Анселю, написанному незадолго до смерти, читаем:

Вы проявили наивность, забыв, что Франция ненавидит поэзию, подлинную поэзию; она признает только Беранже и Мюссе… Поэзия глубокая, но сложная, горькая, дьявольски холодная (внешне) менее всего подходит извечной фривольности… В эту жуткую книгу я вложил все свое сердце, всю нежность, всю свою религию (замаскированную), всю ненависть… Правда, я мог бы написать и обратное, мог бы поклясться всеми богами, что это книга чистого искусства, кривляния, жонглирования; и соврал бы, как зубодер.

На самом деле глубочайшая правдивость, исповедальность, интроспекция сочетаются в «Цветах Зла» с изысканной утонченностью, зрелостью, мастерством. «Это стиль изощренный, сложный, полный изысканности и тонких нюансов», – писал об искусстве друга Теофиль Готье. Это «искусство, дошедшее до крайней зрелости, искусство, которое рождается под солнцем дряхлеющих цивилизаций…»

Я не стану утверждать, что Бодлер – великий декадент, стоящий на той грани, за которой начинается упадок, ибо декаданс воспринимаю не закатом, но пиком культуры, художественного мастерства. Бодлер не декадент, но предельно далекий от элегичности модернист, новатор…

Сущность всякого жизнеспособного новаторства в том и заключается, что его подлинные достижения входят, наряду с общепризнанной классикой, в золотой фонд литературы и становятся для будущих поколений мерилом высокого в искусстве. И для нас бодлеровский стиль, идущий от острого и живого ощущения действительности, гораздо ближе к классике, чем к модерну.

Нет, не так: нельзя быть «ближе к классике, чем к модерну», ибо вчерашний модернизм и есть сегодняшняя классика!

Кстати, Т. Готье во многом предвосхитил грядущую оценку творчества Бодлера не только в отношении поэтического стиля. «Без сомнения, – писал он, – Бодлер в эту книгу, посвященную изображению современной испорченности и развращенности, занес немало отвратительных картин, где обнаженный порок валяется в грязи, во всем безобразии своего позора. Но поэт говорит о нем с величайшим отвращением, с презрительным негодованием, непрестанно обращаясь к идеалу, что часто отсутствует у сатириков-бытописателей; поэт неизгладимо клеймит каленым железом все эти нездоровые тела, натертые мазями и свинцовыми белилами. Нигде жажда девственно-чистого воздуха, непорочной белизны гималайских снегов, безоблачной лазури, неугасимого света не проявляется с бóльшим пылом, чем в этих произведениях, на которые наложили клеймо безнравственности, словно бичевание порока – это сам порок и как будто сам делается отравителем тот, кто описал лабораторию ядов, которой славился дом Борджиа».

«Заголовок-каламбур» (это определение самого Бодлера) многозначен, как многомерна поэзия «Цветов Зла»: здесь узнается флоберовская неблагодарная задача «создавать из человеческой гнили корзиночки цветов», но главная цель поэта – совершенно новая поэзия «извлечения красоты из зла», полномерная картина внешнего и внутреннего мира, «новый трепет», преодоление лицемерия и обмана односторонней красоты:

Мы грязно-тинистым путем, смеясь, идем,
Мечтая пятна смыть своей слезой гадливой…

Видимо, неслучайно картина Э. Делакруа «Тассо в темнице» стала для Бодлера эмблемой души поэта, задыхающегося в четырех тюремных стенах реальности.

В отличие от романтиков, верующих в некие всеобщие идеи, Бодлер, отталкиваясь от личного опыта, верит только в свою собственную картину мира – а затем оказывается, что коллективная картина была фикцией, а личная – нет.

Глубина ви́дения мира сочеталась в нем с даром поэтического воображения, острый критический ум – с проникновенностью мифа. Бодлер был восприимчив и точен; у него была та восприимчивость, которая «взыскательно вела его к тончайшим поискам формы», те проницательность и аналитичность, которые превращали его в изобретателя и психолога, та углубленная вдохновенность, которая одухотворяла самое простое слово.