Проклятые поэты

Уже в стихах первой вехи четко прослеживаются основные тематические линии: стихи-зарисовки и урбанистические пейзажи; стихи, изображающие пороки; стихи с ярко выраженной философской тематикой. Все это стихи-протесты, порождения СПЛИНА, нечто, гневно отвергаемое поэтом, но и нечто, вызывающее его сочувствие. Сплин Бодлера уже на этой вехе вступает в контраст с его идеальными видениями, с мечтою поэта о чистоте, свете, любви. Это и навеянный индийским плаванием экзотический мир; и мир, сотворенный магией подлинного искусства; это, наконец, женщина поэта на этом этапе – его Жанна.

«Цветы Зла» – не столько обличение эпохи, сколько выражение «удушающего беспокойства» поэта, его метафизического «ужаса», символически выражаемого множеством образов – кладбища, подземелья, египетской пирамиды, сфинкса, зимы. Жан Прево не случайно считал зиму, возвещающую свой приход в «Осенней мелодии», скорее угрозой внутренней, моральной стужи, чем – ветра и снега.

Заслуга Бодлера-лирика – разрыв с добропорядочной средой, с рационалистической пошлостью и завершенностью, конформизмом и догматизмом. Отныне поэзия, как и истина, – вечное искание, блуждание, перипетия, а не «завоевание», «указующий перст».

Бодлер много почерпнул из мистики и оккультных наук, и его поэтика – не просто словесная алхимия, но нечто сакральное, «превосходящее уровень предметов и трансформирующее вещи в идеи силой ассоциаций». Вещи и обозначающие их слова для поэта – только отправные точки, дающие мгновенные озарения воспринимающего ума, творящего мир заново, «из себя самого», способного трансформировать вещи и придавать им новые, более глубокие смыслы.

Если произведение – зеркало личности художника, то «Цветы Зла» – «un frisson nouveau»[39], высшее напряжение духовного мира поэта, влюбленного в жизнь и взыскующего неба; взыскующего Добра, но видящего зло; взыскивающего Красоты, но ощущающего собственную проклятость, низвергнутость Богом. «Цветы Зла» – это (при католичестве Бодлера) притязание на богоизбранность вопреки чувству богоотверженности, форма самоутверждения вопреки глубине самоотрицания.

Я категорически не согласен с утверждением, что сочинительство для Бодлера – упражнение на поприще чистоты: «Сочиняя стихотворение, он уверен в том, что не дает людям ровным счетом ничего или, по крайней мере, оделяет их совершенно бесполезным предметом. Бодлер ничему не служит, он скареден, замкнут в себе и не желает умаляться в собственном творении». Нет, великий поэт – сознательно или бессознательно – знает, что он велик и поэтому поэзия для него – Высокая Игра, сближающая с Игрой Божественной, соучастие в Творении (в противном случае, откуда взяться Глубине?).

Поэзия Бодлера – увековечивающее напряжение, выбор себя, способ существования в свободе, новое слово, сказанное Миру. В поэзии он религиозен, сверхчеловечен, богоподобен (как Пророк, несущий Весть). Бодлер добровольно обрек себя на самоизоляцию, отказался от прижизненного успеха, бросил миру вызов, ибо чувствовал в себе – при всех человеческих слабостях – огромную силу, открывающую вход в вечность, обрекал себя на жизненные неудачи, сулящие метафизический успех. Если хотите, посмертная судьба Бодлера-художника (как – позже – Кафки или Музиля) – творение его собственных рук, изначальный, бессознательный выбор.

Поэтическая реальность Бодлера, которую он сам не вполне сознавал, о чем свидетельствуют вечные его муки, – это духовность, жизнь духа. Поэт плоти, падали, выставляемой напоказ, в глубине души принадлежит плотиновскому типу, и именно внутренний раздор между мощью плотских влечений и огромностью мира души составляет сущность «феномена Бодлер» и творчества Бодлера. Телесность, плотскость поэзии Бодлера – только флер, скрывающий сладкие «ароматы» – надмирной духовности, метафизической (эйдетической) эфемерности, небесной чистоты и силы:

В глухом безлюдье льют растенья
Томительный, как сожаленья,
Как тайна, сладкий аромат.