Проклятые поэты

В 1869 году были опубликованы бодлеровские «Стихотворения в прозе». В планы Бодлера входило издание ста стихотворений, но, по свидетельству друзей, он успел написать около семидесяти. В посмертное издание вошла только половина задуманного, остальное оказалось утраченным. Бодлер хотел озаглавить сборник миниатюр «Парижским сплином», хотя были иные варианты («Свет и дым», «Ночные стихотворения», «Одинокий прохожий», «Парижский скиталец»…). В одном из писем поэт признается, что не вполне доволен своим «Сплином»: «В общем это те же „Цветы Зла“, но гораздо более свободные, детализированные, насмешливые». В предисловии к «Парижскому сплину» поэт пишет о своей мечте, «о чуде поэтической, музыкальной прозы, без ритма и рифмы, достаточно гибкой и резкой, способной передать лирические движения души, извивы грез, потрясения сознания».

Подобная мысль в «Дневниках» выражена следующим образом: «При зарождении всякой высокой мысли происходит нервная встряска, отдающаяся в мозжечке».

О! неужели же вечно страдать или вечно убегать от прекрасного? Природа, безжалостная волшебница, соперница, всегда победоносная, оставь меня! Перестань искушать мои желания и мою гордость! Созерцание прекрасного – поединок, где в ужасе кричит художник перед своим поражением.

Не вызывает сомнений (это признает и сам автор), что отправной точкой «Стихотворений в прозе» стал «Гаспар из Тьмы» А. Бертрана. Но это не «средневековая» по содержанию книга, но «сегодняшняя жизнь», нечто «новое и по мироощущению, и по выражению». Прозаические миниатюры Бодлера, некоторые из которые он успел опубликовать в виде журнальных подборок, продолжают «волшебно-чудесные», исполненные очарования или жути раскопки «Цветов Зла» и развивают стремление поэта совместить духовное и обыденное, «двора чудес» и «волшебные облака» с уличными мостовыми и городской толпой.

Но главным по-прежнему остается «я» поэта, таинство человеческого существования, связи и разрывы между миром и людьми.

Поэтому разрыв, который приковывает его помыслы и гнетет, не столько между человеком и вселенской жизнью – здесь мосты наводятся, хотя и не без труда, – сколько между самими людьми. Между «я» и «другими», родом и отпавшей от него особью, между довольным собой братством – с лица и злосчастьем пасынков – с изнанки («Старый паяц»). К этой расщелине, как причине жестоко ранящих гримас жизни, он, точно завороженный, снова и снова возвращается, независимо от того, намерен ли воплотить свои тревожные раздумья о ней в мгновенной зарисовке («Шут и Венера», «Глаза бедняков», «Вдовы») или они вырастают до крохотного рассказа или очерка («Веревка», «Мадемуазель Бистури»), а то и панорамного обзора («Вечерние сумерки»), подкрепляются ли они моралистическим суждением под занавес («Пирожок») или умело найденной подробностью – такой, как равная белизна зубов двух детей, богатого и нищего, играющих по разную сторону садовой ограды, один – роскошной куклой, другой – дохлой крысой, испытывая жгучую взаимную зависть («Игрушка бедняков»).

Как и «Цветы Зла», миниатюры «Стихотворений в прозе» отличают безупречное построение, шлифованность фраз, изысканность стиля, оригинальность формы.