Проклятые поэты

…Мелодии, которые певец исполнит перед вами, не новы, но то и ценно в них, что все надменные и злобные мысли моего героя каждый обнаружит в себе самом.

Я насмотрелся на людей, и все они, все до единого, тщедушны и жалки, все только и делают, что вытворяют одну нелепость за другой да старательно развращают и отупляют себе подобных.

Пинать, дразнить, язвить тебя, о человек, тебя, хищная тварь, тебя и твоего Творца за то, что породил такую скверну, – лишь в этом суть моей поэзии. Все будущие книги, все до последней, множество томов, я посвящу сей единственной цели и останусь верен ей, пока дышу!

…Когда с годами я лучше узнал Человека, то к чувству жалости прибавилась бешеная ярость – разве не достойно ее жестокое чудовище, способное лишь изрыгать хулу да изощряться в злодеяньях. И к тому же беззастенчиво лгать, что зло среди людей большая редкость!

…Я исследовал потаенные уголки человеческой души и там, в самой глубине, обнаружил глыбу ненависти, на которой среди ядовитых миазмов сидит и созерцает собственный пуп гнусный уродец. Это само Зло, угнездившееся там, в потемках, Зло, господствующее в человеке над Добром, – и я первый разглядел его!

«Феномен Лотреамон» – это юношеский максимализм, романтическая порывистость, тяготеющая к крайностям, нигилизм и жестокость молодости, не обремененной пониманием боли, неуемная гордыня таланта, лишающая других прав и жаждущая «последних» истин. «Феномен Лотреамон» – болезнь отрочества, интеллектуальная, духовная корь или свинка, которой необходимо переболеть, дабы приобрести иммунитет.

Взаимоисключающие императивы «Песен Мальдорора» и «Стихотворений» – наигранный сатанизм первых и нравственный конформизм вторых («Я замещаю меланхолию мужеством, сомнение – уверенностью, отчаяние – надеждой, злобу – добротой, жалобы – чувством долга, скепсис – верой, софизмы – спокойным здравомыслием и гордыню – скромностью») – свидетельства не глубоких убеждений, не «смены кожи», но – игра, примеривание образов, опробование «неизведанных мест», если хотите – литературный прием. Как иначе понять нагромождение сатанизма, с одной стороны, и «возврат к Конфуцию, Будде, Сократу, Иисусу Христу», с другой?

Ключ к юному Изидору – изящная словесность, любование языковым потоком, лингвистическая провокация, но не философия или этика, тем более – не жизненная установка автора (которая просто еще не родилась – не успела родиться). Даже известнейший афоризм Дюкасса: «Поэзия должна иметь своей целью истину, применимую к жизни», – не более чем декларация необходимости жизненной истины, а не обладание таковой.

Короче говоря, наследие начинающего автора, так и не успевшего приступить к творчеству, – иллюстрация той художественной протоплазмы, того «первичного океана», где зарождается художественность, самобытность, стилистика, сам Наблюдатель.

«Феномен Лотреамон» интересен именно «состоянием зарождения», а не идеологией кромешного светопреставления или нравственной слепоты. Его неповторимость – не в установках на мировое зло или добро, но в демонстрации «хаоса сознания», глубинного сюрреализма творческого процесса, первичной магмы, еще не принявшей окончательных форм.

Мне кажется, нет нужды доискиваться, каким мог стать Дюкасс, проживи он дольше: он интересен не ставшим, но становлением, не «вступлением в лучезарные грады», но поиском себя. Продолжая тему исповедальности, я бы сравнил Лотреамона с Августином, но не на стадии написания «Исповеди», а на стадии мучительного богоискательства, самообретения, «странствия сквозь ад головокружительного мятежа» в жажде «песни небес» во славу «небывалой мудрости и небывалого труда».

Это уже не экстракт романтического отвержения мира, а прорыв в метафизически зрелую боль мудрости, в экзистенциальное одиночество грядущих Мальро и Камю, в абсурд Жене, Жарри, Ионеско, Беккета.