Проклятые поэты

Конечно, «Песни Мальдорора» отмечены всеми недостатками начинающего автора: книга эта рыхлая, бесструктурная, стихийная, экзальтированная, порой экстатическая, эпатажная. Автору явно не хватает собственного житейского опыта и лицеистской премудрости, которые он тщится подменить коллажами и непереваренным «чтивом». Отсутствующую глубину он пытается восполнить «страшилками», бесконечно уговаривая читателя, что ему предстоит услышать «такое» – богохульственное, дерзостное, вызывающее, неслыханное, – чего еще не сказал ни один из смертных. Юный автор еще не сознает, что величие текста не в выкриках и вызовах, но в мощи персонального начала, в проникновенности, в глубине самовыражения. Ничего этого, конечно, в книге нет, зато есть та прелесть непосредственности рождения гениальности, огромная жажда самооткрытия, исповедальное томление, когда исповедоваться еще не в чем и весь жизненный опыт соткан из книг. Очень точно о замысле книги и состоянии сознания юного автора высказался Морис Бланшо: «Не было в голове не только шести песен, но и самой этой головы пока не было, а единственной возможной целью была надежда обзавестись головой в отдаленном будущем», что, собственно, подтверждает и сам автор: «Я образую мой ум по мере того, как выстраиваю звено к звену мои думы».

Мне представляется, что ключ к пониманию Песен – in statu nascendi – хаос первозданности, из которого рождается на глазах удивленного читателя автор, формируется сознание, происходит обретение стиля, чутья, мастерства, укрепление личностного начала, пусть экзотического, но – самоутверждения.

«Песни Мальдорора» – это роды чем-то жутким уязвленного художника, предъявляющего Богу, человечеству, окружению трагические счета всех «мировых скорбей», всех небесных и земных непотребств, низостей, уродств и злоупотреблений, перечисляемых с каким-то нечеловеческим упоением, граничащим с некрофилией. Вряд ли это нагромождение устрашающих страстей-мордастей, которыми балуются подростки в ночном сумраке интернатовских спален, – здесь действительно чувствуется «глубина», «угрюмый провал души», «крик, исторгнутый из утробы», скрывается тайный «комплекс» фрейдовского толка, глубокая детская травма.

Впрочем, крик устами собственной раны порой кажется фальшивым, наигранным, о чем автор, только что пребывавший в головокружительном трансе злословия, признается в сделанных тут же «заметках на полях»: «Я хочу, чтобы читатель в трауре мог себе сказать: „Надо воздать ему [автору] должное, он изрядно меня подурачил…“» Надо отдать должное саморефлексии и язвительности автора: в тех же «заметках на полях» он иронизирует в равной мере над слишком простодушными читателями и самим собой.

Нет, я не разделяю веру в пародийный или сатирический пафос Лотреамона, будто бы заподозрившего неладное в люциферовской стихии романтизма и каинового бунта – Рабле или Свифту здесь нет места. Просто в кипении «порождающей плазмы» «Песен» наличествует стихия, равно вмещающая в себя проклятья хаосу и самообуздание, ярость проклятий и зародыши упорядочивания, надежды, долга – всего того, что затем нашло выражение в «Стихотворениях».

* * *

Лотреамона принято считать автором диптиха; вторая его книга, как бы уравновешивающая зло «Песен», – «Стихотворения» (как в первой нет песен, так во второй – стихотворений). Изданная под настоящим именем автора в виде двух брошюр в середине 1870 года, эта книга только чудом не затерялась: единственный экземпляр разыскал Реми де Гурмон, а Валери Ларбо в 1912 году снял с него копию, но так и не осуществил намерение издать «Стихотворения». Это сделал Андре Бретон в 1919-м на страницах второго и третьего номеров своего журнала «Литтератюр», а в 1920-м книга вышла отдельным изданием во Франции с предисловием Филиппа Супо.

Как и «Песни», «Стихотворения» – пародия, на сей раз – антиапология рационалистического Разума, Нормы, Закона, якобы торжествующих над Инстинктом, Чувством, Желанием. Утрируя и перелицовывая известные максимы моралистов и поэтов, балансируя на грани абсурда, автор иронизирует над «торжеством разума» и традиционной моралью.