Проклятые поэты

Поэт потока сознания, Верлен, в отличие от парнасцев, не стремился к связности или последовательности – только к точности воссоздания тончайших нюансов своих переживаний. Начиная с «Доброй песни», содержанием его поэзии стала субъективность. Мало того, оставаясь даже на самом дне жизни поэтом от Бога, он не довольствовался передачей всех переливов чувств, а постоянно искал новые и новые формы их импрессионистского изображения – отсюда особая напевность, необычность звучания, изящество языка, делающее его непереводимым. Мысль большей частью вторична для него, за одним исключением, когда эта мысль – о Боге.

Харизматическая особенность поэтического дарования Верлена – способность прозрачным и музыкальным языком выражать «несказанное», все сложнейшие извивы настроения, мимолетность человеческих чувств. В этом отношении показателен цикл «Мудрость», скажем, стихотворение «Un grand sommeil noir…»

Un grand sommeil noir
Tombe sur ma vie:
Dormez, tout espoir,
Dormez, tout envie!

Je ne vois plus rien,

Je perds la mémoire
Du mal et du bien…
O la triste histoire!

Je suis un berceau

Qu’une main balance
Au creux d’un caveau:
Silence, silence![51]

В существующих русских переводах (В. Брюсова, Ф. Сологуба, С. Рафаловича, П. Петровского, А. Гелескула), первые строки которых приведены ниже, тональность «черного сна» удалась разве что В. Брюсову.

Я в черные дни
Не жду пробужденья.

(Ф. Сологуб)

  Огромный, черный сон
Смежил мне тяжко вежды.

(В. Брюсов)

  Жизнь моя смежила вежды,
Черный сон навис в тени.

(С. Рафалович)

Сон омрачает дни,
Мои смыкая вежды.

(П. Петровский)

Черный сон мои дни
Затопил по края.

(А. Гелескул)

Непереводимость лирики – мера таланта. Верлен – один из трудно переводимых поэтов. Почему? Потому, что красота его поэзии таится в стихии французского языка, в его специфике. Еще потому, что – певец внутренней жизни, персональной, мгновенной, изменчивой, непредсказуемой, необъяснимой.

Душа – таково место действия почти всех стихотворений Верлена. Нередко в них и не отличишь, где кончается внешний мир и начинается внутренний.

Чем же не устраивал его Парнас, скептицизм де Лиля, безличная рассудочность Сюлли-Прюдома, бездушная красивость Дьеркса и Эредиа? – Даже не пирронистским сомнением и не иллюзорностью бытия:

Та вечность лживая, тот древний мрачный сон,
Тот неисчерпный миг, что жизнью наречен, —
Лишь бесконечный вихрь обманчивых видений, —

а попыткой обезличивания, деперсонализации жизни. Верлен писал, что на новый путь поэтов толкает однообразие натуралистических, но обесчеловеченных натюрмортов, парнасская невозмутимость и пессимистическая бесстрастность Леконт де Лиля. Парнас слишком большое внимание уделял фанфарам – пышности, даже напыщенности. Начав как парнасец, Верлен быстро разглядел в изысканности и надмирности дефицит жизни, полноты, многомерности, человечности. Верлен и Бодлер научили вслушиваться в собственное естество и передавать тончайшие нюансы душевных движений без риторической пышности и праздничности предтеч.

Впрочем, ни одному великому поэту, даже прилагающему большие усилия, дабы объективизировать жизнь, никогда не удавалось остаться богом вне своего творения. О чем бы ни писали Леконт де Лиль, Банвиль, Дьеркс, Лемуан, Валад, Эредиа, Гюисманс – Гюисманс, сделавший из прозы то, что Верлен из стиха, – в конечном счете они писали самих себя, обнаруживая в многообразных обликах мира свой собственный. И если им были необходимы диковинные краски древнего Египта, Вавилона или Израиля, то лишь потому, что так ими было удобнее живописать состояние собственных душ.

Верлен искал вдохновение не только в человеческих страстях, певцом которых вошел во французскую лирику, но в великих памятниках человеческой культуры. Подобно Карлу Густаву Юнгу, который позже поставит красоту искусства вровень с красотой Мира, Верлен использовал искусство предшественников, культивировал достижения прошлого как исходный материал собственного творчества.