В противопоставлении Парнасу или любой иной великой поэзии заключена самонадеянность первопроходцев. Ведь в искусстве нет течений – только искренность и воодушевление творцов. А течения – течения появляются не в искусстве, а в науке о нем. Даже самые эзотерические из символистов выражали только свою мятущуюся душу в пугающе-ощерившемся мире. Это так естественно: от мира приходится убегать всегда, когда он особенно страшен. Так крысы бегут с корабля накануне пожара, а животные скрываются в предчувствии землетрясения.
И все-таки… Углубленный в жизнь, знающий ее изнанку, Верлен не мог игнорировать ее. В «Гротесках» и «Побежденных» мы видим истинную суть общества и толпы – ярость преследования ею своих изгоев, поэтов, художников. Этих отважных безумцев жалеют лишь юродивые, остальные – дети, девушки, все здравомыслящие – беснуются и подвергают их остракизму. Даже природа леденит их кости. Даже вороны отворачиваются от их трупов. Побеждает среднесуществующее, торжествуют господа Прюдомы, люди массы. Им нет дела до солнца, леса, птиц, человека. Бородатые бездельники-стихоплеты возмущают их – их, пекущихся о карьере, деньгах, удачном мезальянсе дочерей. А вот – и эти девушки, девственные и смиренные, что, однако, не мешает им в скором будущем стать меркантильными соблазнительницами и любовницами.
Даже в «Добрую песнь», свой свадебный подарок, в эту песню-обет и песню-мечту врываются мрачные зарисовки дороги к любимой, отражающие облик души поэта:
В молодости он был достаточно суров по отношению к самому себе – суров и самокритичен. Свидетельство тому – уничтожение всех юношеских сочинений, за исключением, быть может, «Парижского ноктюрна». В старости, наоборот, из-за недостатка сил и вдохновения – невзыскателен.
Начинающий поэт не скрывал зависимости от «парнасцев» и Бодлера, как позже русские символисты не прятали своей преемственности от автора «Мудрости», «Сатурнических стихотворений» и «Галантных празднеств».
Верлен колеблется между экзотическими небожителями Парнаса и ночной жизнью бодлеровского Парижа с дешевыми забегаловками и шлюхами Латинского квартала.
Он уже потенциальный фрондер, но он также еще образцовый служащий. Он бросается в литературные течения, и каждый его следующий шаг противоречит предыдущему, но именно в этих метаниях закаляется его талант, формируется его мировидение и рождается готовность к самоотверженному служению искусству. Верлен учится. Но уже первая его книжка – «Сатурнические стихотворения» – является не боязливой ученической пробой, но речью подлинного мастера, хотя она и отражает в определенной мере искания и желания поэта.
Даже первые книги Верлена, отмеченные влияниями Бодлера, Гонкуров, Готье, по совершенству, изяществу, передаче мимолетных чувствований превосходят высшие достижения предтеч. Таковы живописно-импрессионистские зарисовки «Романсов без слов», поэтических парафраз живописи Моне и Писсарро. Или положенные Дебюсси на музыку «Галантные празднества», которые, по словам Шарля Мориса, могут сравниться разве что с «Emaux et Camees» Теофиля Готье. Отправляясь от «Созерцания» Гюго и «Новых акробатических од» Банвиля, этих изящных картинок галантных развлечений дам и кавалеров прошлого века, Верлен пытается прикрыть «налет меланхолии, чуть-чуть злой». Но это естественная, искренняя меланхолия: неудовлетворенность собственным духом и духом времени.
Как и Бодлер, Верлен ненавидел «плаксивый жанр» и усматривал задачу поэта в том, чтобы писать эмоциональные стихи с «холодным сердцем», иными словами, научиться уравновешивать чувства интуицией, разумом. Поэт – уникальный сплав чувства и беспристрастности, страсти и интеллекта, порыва и контроля (чем не элиотовская «деперсонализация»?).