Проклятые поэты

Ребенок слишком большой и взрослеющий трудно,
        и полный угроз и загадок,
Бродяга с размашистым шагом, Рембо, что пускается
        в путь, порождая везде беспорядок,
Покуда свой ад не отыщет – такой совершенный,
        какой еще может земля даровать,
С палящим солнцем в лицо и с извечным приказом
        молчать.
Вот он появился впервые среди литераторов этих
        ужасных, в кафе, где царила беспечность,
Пришел, ничего не имея сказать, не считая того, что им
        найдена Вечность,
Ничего не имея сказать, не считая того, что мир наш —
        не тот.
Лишь один человек – среди смеха, и дыма, и кружек,
        и этих моноклей, и спутанных грязных
                      бород, —
Лишь один взглянул на ребенка и понял, ктó перед ним,
Он взглянул на Рембо – и все кончено было отныне:
        растаял, как дым,
Современный Парнас, и с ним вместе лавочка эта,
Где, как валики для музыкальных шкатулок,
        изготовляют сонеты.
Все разбито, все стало ничем – ни любимой жены,
        ни прежних объятий,
Только б вслед за ребенком этим идти… Что сказал он
        в угаре мечты и проклятий?
Наполовину понятно, чтó он говорит, но достаточно
        и половины.
Вдаль глаза его синие смотрят и если беду навлекают,
        то в этом они неповинны.
Слабый Верлен! Оставайся отныне один, ибо дальше
        не мог ты идти.
Уезжает Рембо, не увидишь его никогда, и в углу
        твоем можно найти
Только то, что осталось теперь от тебя – нечто
        полубезумное, правопорядку грозящее даже.
И бельгийцы, собрав это нечто, в тюрьме его держат,
        под стражей.
Он один. Он лишился всех прав и душой погрузился
                     во мрак.
От жены получил он решенье суда: расторгается брак.
Спета Добрая Песня, разрушено скромное счастье его.
На расстоянии метра от глаз, кроме голой стены, —
                     ничего.
Мир, откуда он изгнан, – снаружи. А здесь только тело
                   Поля Верлена,
Только рана и жажда чего-то, что не ведает боли
                     и тлена.
Так малó оконце вверху, что и свет в нем душу томит.
Неподвижно весь день он сидит и на стену глядит.
Место, где он теперь заключен, от опасностей служит
                     защитой,
Это замок, который на муки любые рассчитан,
Он пропитан весь кровью и болью, как Вероники
                     одежды…
И тогда наконец этот образ рождается, это лицо, словно
                  проблеск надежды,
Возникает из глуби времен, эти губы, которые не говорят,
И глаза эти, что погружают в тебя свой задумчивый
                     взгляд,
Человек этот странный, который становится
                   Господом Богом,
Иисус, еще более тайный, чем стыд, и поведавший
                   сердцу о многом.
Если ты попытался забыть договор, что тогда заключил,
О несчастный Верлен, как же ты не умел рассчитать
                     своих сил!
Где искусство – добиться почета со всеми своими
                     грехами?
Их как будто и нет, если скрыть их сумели мы сами.
Где искусство – по мерке житейской, как воск,
                  Евангелье мять?
Грубиян безобразный, ну где тебе это понять?
Ненасытный! Немного вина в твоем было стакане,
              но густ был осадок на дне,
Тонкий слой алкоголя – и сахар поддельный в вине,
Было сладости мало – но желчи хватало вполне.
О, как винная лавка редка по сравненью с больничной
                     палатой!
И как редок печальный разгул по сравненью с твоей
                  нищетою проклятой!
Двадцать лет в Латинском квартале была она так
                       велика,
              что скандалом казалась скорей.
Нет земли и отсутствует небо, – ни Бога нет, ни людей!
И так до конца, покуда тебе не позволено будет
                 с последним дыханьем
Погрузиться во тьму, повстречаться со смертью согласно
                 с твоим пожеланьем:
У проститутки в каморке, прижавшись лицом
                     к половице,
В наготе своей полной, подобно ребенку, когда он
                     родится.