Проклятые поэты

Я, вольный, мчал в дыму сквозь лиловатый свет,
Кирпичный небосвод тараня, словно стены,
Заляпанные – чтоб посмаковал поэт! —
Сплошь лишаями солнц или соплями пены;

Метался, весь в огнях, безумная доска,

С толпой морских коньков устраивая гонки,
Когда Июль крушил ударом кулака
Ультрамарин небес и прошибал воронки;

Мальштремы слышавший за тридевять округ

И Бегемотов гон и стон из их утробы,
Сучивший синеву, не покладая рук,
Я начал тосковать по гаваням Европы.

Я видел небеса, что спятили давно,

Меж звездных островов я плыл с астральной пылью.
Неужто в тех ночах ты спишь, окружено
Златою стаей птиц, Грядущее Всесилье?

Я изрыдался! Как ужасен ход времен,

Язвительна луна и беспощадны зори!
Я горечью любви по горло опоен.
Скорей разбейся, киль! Пускай я кану в море!

Нет! Я хотел бы в ту Европу, где малыш

В пахучих сумерках перед канавкой сточной,
Невольно загрустив и вслушиваясь в тишь,
За лодочкой следит, как мотылек непрочной.

Но больше не могу, уставший от валов,

Опережать суда, летя навстречу бурям,
И не перенесу надменность вымпелов,
И жутко мне глядеть в глаза плавучих тюрем.

«Пьяный корабль» – это не только корабль-человек, судьба самого поэта, но философия жизни, не только познание собственной души, но образ человеческого бытия, «пейзажи души», поиски «неизвестного и неизведанного».

Заклинанием духов миновавшего детства под занавес, самим возвратом, после скитальческих упоений, к памяти о покинутом когда-то давно родном пристанище «Пьяный корабль» – не просто очередная притча об извечной двойственности безбрежной свободы: ее благодати и ее изматывающем бремени. Тут волей-неволей мерещится пророческая угадка: кривая будущей судьбы Рембо вычерчена в «Пьяном корабле» с той же степенью сходства, что и кривая его «ясновидческого» приключения духа.

* * *

Необыкновенная интенсивность чувства, непосредственность и свежесть передаются не только содержательной, но интонационной и ритмической структурой стиха – тем, что именуется струением…

Стремясь к выразительности, Рембо расстраивает ритм александрийского стиха, широко пользуется переносом из одного метра в другой. Смело вторгаясь в «непоэтические» сферы, демонстрируя поэтичность всех проявлений жизни, обогащая поэтический язык динамизмом языка разговорного, не страшась вульгаризмов или арго, он с необычайной непосредственностью и эмоциональностью воспроизводит новую поэтическую действительность: феерическую, звучную и предельно образную.