Около сорока лет Готье отдал «журналистской каторге» – публицистике и художественной критике:
Его перу принадлежит свыше тысячи статей, отнимавших время поэта и отвлекавших его от поэтических замыслов и оставшихся ненаписанными книг. Хотя он часто жаловался на журналистское ярмо, работа в газете приносила ему известность и удовольствие: он был блестящим газетчиком-профессионалом, хорошо знавшим себе цену.
И все же, подобно другим художникам, судьба которых уготовила им обременительную лямку «службы», Т. Готье болезненно реагировал на «несвободу». Противоречие между наличной действительностью (жизнью) и художественностью (красотой) наложило отпечаток на эстетику и творчество автора «Эмалей и камей»: экзотический рай «Фортунио», карнавальность повестей и романов, ностальгия по «Средиземноморью», мифологизация Востока, тяга к экзотике – все это естественные ответные реакции экзистенциального человека, пребывающего в «зазоре бытия», между мертвящей серостью реальной жизни и вожделенным, недостижимым идеалом.
Чувствуя себя в современной ему Франции рюккертовской «перелетной ласточкой» или бодлеровским «альбатросом», Готье – совершенно в романтическом духе – жаждал побега не только в экзотические страны, но и в историческое прошлое, однако, в отличие от большинства романтиков, привлекали его не столько средние века, сколько эпохи, вобравшие в себя дух античности (прежде всего европейский Ренессанс, а также XVII и XVIII столетия), и, разумеется, сама колыбель западной цивилизации – классическая Греция, ибо она представлялась Готье подлинным эдемом искусства. Дело тут не только в том, что художественному чутью Готье в высшей степени импонировали архетипичность греческой мифологии, пластика античной скульптуры и гармоничная правильность эллинской архитектуры. Дело в том, что Греция представлялась ему торжеством Искусства с большой буквы, а искусство было для Готье наиболее полной реализацией владевшей им грезы.
Понять поэзию Готье – значит проникнуть в его спасительную грезу о искусстве, осознать само искусство как сверхприроду, как «воображаемый музей», не противостоящий жизни, но Парфеноном возвышающийся над ней.