Проклятый. Евангелие от Иуды. Книга 1

Первый раз он таки промазал — ответил детский голос, и Рувим сразу повесил трубку. На звонки в ЦАХАЛ дети отвечать не могли, тут уж можно было не сомневаться. Второй набор тоже оказался мимо, а вот с третьего раза откликнулся женский голос.

— Приемная тат-алуфа[137] Меламеда!

— Моя фамилия Кац. Профессор Рувим Кац. Я хотел бы говорить с генералом.

— Переключаю вас на его личного секретаря.

У секретаря был приятный голос — немолодой, наверное, он принадлежал мужчине лет тридцати-тридцати пяти — густой, с прекрасной дикцией и сдержанными интонациями. Именно так и должен говорить образцовый военный, подумалось Рувиму. Но договориться с этим парнем будет непросто: такие охраняют шефа, как еврейская мама — сорокалетнюю дочь-девственницу на выданье — рьяно, бессмысленно и бескомпромиссно.

— Простите, — переспросил секретарь, — еще раз, как ваша фамилия? Кац?

— Да, — подтвердил профессор. — Я — Рувим Кац, профессор археологии Иерусалимского университета.

— Очень приятно, господин профессор, и я был бы рад помочь вам, но тат-алуф Меламед сейчас отсутствует. Не могли бы вы оставить свой контактный номер, я передам генералу вашу просьбу, и он, если найдет нужным, перезвонит.

— Я сожалею, — сказал Кац со всей возможной вежливостью, — но связаться со мной будет крайне трудно. Я бы хотел переговорить с тат-алуфом прямо сейчас.

Секретарь вздохнул. Вздыхал он тоже профессионально — так, чтобы любой штафирка понял, что разговаривают с ним только из жалости и не иначе.

— Я обязательно передам генералу о вашем звонке, профессор Кац, но без вашего номера телефона вряд ли что-то получится.

— Послушай, малыш, — в голосе Рувима звякнул металл, и он буквально физически почувствовал, как напрягся человек с той стороны трубки. Адъютант, не умеющий правильно интерпретировать интонации, редко задерживается на службе. Этот явно умел. — Я сейчас профессор археологии, но так было не всегда. Я оставил службу много лет назад, но не так давно, чтобы ты не слышал прозвища Египтянин, а если и не слышал — позвони кому-нибудь из старших в Саерет Маткаль[138], тебе объяснят. Номер, с которого я говорю, ты видишь перед собой на мониторе, и, если ты не совсем дурак, а Ги-ора дурака бы рядом не держал, то уже знаешь, кому он принадлежит. Фамилия владельца карточки тоже знакома твоему шефу: когда-то человек с такой фамилией вывел нас с минного поля, на котором мы застряли наглухо. Ночью. Под обстрелом. Всё. Преамбула закончена. Соединяй меня с шефом.

С той стороны трубки адъютант думал так, что слышно было, как скрипят мозги.

— Господин Кац, — сказал он уже совершенно другим тоном. — Подождите на линии, пожалуйста.

Трубка онемела — линию поставили на «холд».

Рувим терпеливо ждал. Могло и не подействовать, но, скорее всего, подействовало.

— Рувим, это ты?

Еще будучи капитаном, Меламед славился тем, что никогда не повышал голоса. Что бы не происходило, какие бы эмоции не одолевали худого и сутулого Гиору, говорил он тихо, с ровными нейтральными интонациями, но слышали его все, а кто не слышал — мог пенять на себя. Меламед был парнем жестким, начисто лишенным сентиментальности в обыденном смысле слова, но зато к своим солдатам и товарищам относился, как родной отец, а часто даже лучше. Солдаты платили ему тем же.

Родители Меламеда были родом из Жмеринки, оба прошли сначала концлагерь в Польше, чудом выжили, и в Израиль их, как и родителей Рувима, забросила война — вернуться домой после лагеря означало переезд в другой концлагерь, но гораздо севернее. Чета Меламедов выбрала чужбину, пробралась к союзникам и, несмотря на тоску по родным березкам (кто не знает, ностальгия — типично еврейская болезнь!), никогда о своем решении не пожалела.

Были они люди совершенно цивильные, наевшиеся войной и насилием по «самое не могу», и сам Жора до момента призыва и думать не думал об армии — худой нескладный пацаненок со скрипкой, стеснявшийся и инструмента и своего роста. Но бывает, что, сменив среду, человек вдруг осознает, для чего создан — Гиора Меламед не был создан для скрипки, он был создан для войны.

Война была его жизнью, армия — домом, боевые товарищи и солдаты — семьей. Когда-то и профессор Кац был членом этой семьи. А к членам семьи тат-алуф проявлял чуткость. Учитывая обстоятельства, Меламед был единственным человеком, которому можно было звонить без оглядки. Гиора, конечно, мог выполнить любой приказ штаба, но предать — никогда. Кац виделся с ним минимум раз в год (Меламед звонил, присылал машину, а пару раз даже вертолет!), и тогда они напивались до зеленых человечков. Иногда они встречались два раза в год — и тогда напивались дважды. И тот, и другой были в сущности непьющими людьми. Та ночь на минном поле под обстрелом египетских снайперов была не единственной, которую они считали последней на этом свете. Тогда смерть сидела с ними в одном окопе. Общие воспоминания, общие мертвецы, общие потери…

Странно, но иногда такое роднит больше, чем кровь.

— Привет, Стрелок.

— Привет, Египтянин… Веришь? Рад тебя слышать.