Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество

– Чего на зелье-то уставился? Хлебай его, коль к нам попал, иначе у нас не выживешь, с ума свихнешься, да спать ложись, утра вечера мудреней, хотя я толком уже не разберу, что сейчас – ночь, утро или вечер, – распорядился Княжич и с насмешкою добавил: – Ты уж не взыщи, царевич, второй лежанки нету, так что на полу располагайся. Полушубок вон возьми, да кунтушом моим укройся.

Уже сквозь сон он неожиданно промолвил:

– А что пути-дороги все тебе отрезаны – это ты, брат, врешь. Назад, оно, конечно, не вернешься, в прошлое вернуться вообще нельзя. Мой наставник, поп Герасим, сказывал, что латиняне или греки, толком уж не помню кто, даже присказку придумали, мол, в одну реку дважды не войдешь, потому как все течет, все изменяется. Но вперед всегда дорога есть.

– И куда же мне идти прикажешь? – печально улыбнувшись, поинтересовался царевич.

– Куда-куда, да на Москву, конечно, али мало вас, татар, царю Ивану служит. Его ближайший человек, Бориска Годунов, с немалой примесью татарской крови, почти как наш Максимка.

– А ты к Кучуму в услужение пойдешь? – вновь усмехнулся Маметкул.

– Мне новые пути искать нет надобности, я дорогою своею с малолетства иду. Моя семья – казачье братство. Меня товарищи, своею головой рискуя, из государева застенка вызволили, вот им и буду до самой смерти служить.

Закончив свою речь, – Княжич отвернулся к стенке и тут же заснул. Спал лихой казак спокойно, безмятежно, он даже не храпел, а лишь слегка посапывал, как маленький ребенок.

Предложение белого шайтана перейти на службу к русскому царю не на шутку растревожило царевича. «А почему б не перейти, ведь урусы веры нашей не касаются, значит, я аллаха не предам». При мысли об измене дяде он лишь скупо улыбнулся. У ордынских ханов зарезать брата, дядю и даже отца ради власти было делом весьма обыденным, так о какой уж тут измене речь. «В дальних странах побываю, посмотрю, как люди там живут,– мечтал изрядно захмелевший Маметкул. – Заодно и огненному бою обучусь». При этой мысли он окликнул Княжича.

– Иван.

– Ну чего тебе? – сразу отозвался чутко спящий Ванька.

– А ты из луков огненных палить меня обучишь?

– Ага, чтоб ты потом в братов моих стрелял?

А я дам слово на казаков руки не поднимать.

– Тогда придется обучить, куда от тебя денешься, – пообещал Иван и с укоризною добавил: – Казаки, Маметкул, тоже разные бывают. Иному вовсе б не мешало напрочь пулей голову снести. Да спи ты, нехристь. Ни днем, ни ночью от тебя покою нету. Завтра же переберусь к Кольцо в обитель, чтоб твоих речей назойливых не слушать. Наградил же пленником господь.

Помаленьку хмель сломил царевича, и он заснул, преисполненный великих намерений и надежд.

56

Проснулись атаман с царевичем лишь поздним утром следующего дня, верней сказать, проснулся Княжич.

– Вставай, татарин, сколько можно спать, пора и честь знать. Мне по воинским делам идти надобно, а ты покуда по Искеру погуляй, погляди, как изменилась столица ваша.

На крыльцо они вышли вместе.

– Вроде выпили вчера не очень много, а башка раскалывается, мочи нет, – пожаловался Ванька.

«Ишь, какой нежный. А сам мне голову вчера едва не прострелил, хорошо еще, что пуля по шлему вскользь прошла», – с обидою подумал Маметкул, однако тут же заприметил на виске у Княжича два шрама: один едва заметный, сабельный и, видимо, довольно старый, другой был много шире да свежей. Явно лука огненного след, догадался пленник.

– Видать, тебе, шайтан, и от своих и от чужих досталось и, несмотря на годы молодые, лиха пережить действительно немало довелось.

– Иди, гуляй, да смотри, к обеду не опаздывай, а то придется снова солонину трескать, – упредил царевича Иван и быстрым шагом направился к башне, на которой еще издали приметил золоченый панцирь Ермака.

Маметкул неторопливо двинулся по давно знакомой улице. Искер почти не пострадал от казачьего нашествия, жилища не были сожжены или разграблены. Правда, вместо униженно кланяющихся ордынцев его везде встречали весело смеющиеся казаки. Поначалу царевич решил, мол, урусы насмехаются над ним, но, оглянувшись, понял – казачьи взоры устремлены на разодетую, как царица, женщину, которая величавою походкой вышагивала чуть позади него в сопровождении рассыпающегося пред нею мелким бесом Максима.

– Вот сука, эта и средь казаков не пропадет, – злобно прошептал царевич, признав любимую наложницу Карачи. Как всякий басурманин, он не жаловал блудниц.

В ответ ему раздался изумленный Надькин возглас:

– Царевич, ты, а я тебя за Ваню по одежке приняла. Как это Иван тебя не казнил, да еще и шубой наградил.

Чтоб Маметкул не будоражил зря казаков своим видом, Княжич, выходя из дому, действительно обрядил его в свой полушубок.

– Видать, по нраву я пришелся атаману, – огрызнулся пленник.

– Выходит, так, – охотно согласилась Надька. – Ты первый, кто из племени ордынского от него живым ушел.

– Нет, он второй, – шаловливо возразил Бешененок. – Первым крымец был, который Ванькину ватагу из степи безводной вывел, когда мой батька там их бросил на произвол судьбы.