Пролегомены науки

 —         Очень может быть,— говорю я,— как раз в те времена довелось нам с Перси прокатиться на автостопе от Кливленда до самого Нью-Орлеана, собирая членские взносы в Добровольное Общество Простофиль и Лигу Облапошенных, так что этот ваш Нью-бизнесвиль вполне мог застрять у нас между зубами как-нибудь после ужина.

—          Ну-ну,— говорит Хант,— и этот ваш приятель-негр был такой желтокожий парень размером с агента ФБР?

—          Верно,— соглашаюсь я неохотно,— только ваши ассоциации, сэр, звучат оскорбительно, когда речь идет о честном жулике и моем добром друге.

И тут Джимми Хант встает, вытягивает перст жестом пенсильванского прокурора и вопрошает:

—          А знаете ли вы, сэр, что это по вашей милости, вашей и вашего готтентотского приятеля из Иокогамы, я сижу в каталажке, вместо того, чтобы примерять свежесшитый фрак в нью-йоркском Шератон-отеле перед вылетом в Стокгольм за Нобелевской премией?

—          Знаете, Джимми,— отвечаю я ему,— я тоже не прочь взвалить вину за свои горести на происки калифорнийского лобби в сенате или там руку Москвы, но тем не менее с удовольствием послушаю, как вы сами ответите на этот летаргический вопрос.

Закурили мы его «лакистрайк», и он поведал, что тринадцати лет он имел несчастье присутствовать на нашем дивертисменте. Насмотрелся он — и решил, что ничего ему в жизни так не хочется, как выучиться чтению мыслей на расстоянии... Немудрено, мы с Перси очень эффектно это проделывали: он, значит, стоит на эстраде с завязанными глазами, руки его величественно простерты, а уши растопырены, как у коровы. А я спрашиваю из зала: «Великий Вождь, призови свой дар ясновидения и ответь, какую десницу я возложил на плечо этого зрителя?» Перси призывает свой дар и замогильным голосом возглашает: «Правую, сын мой!» — «Великий Вождь, скажи, какой металл я взял из рук мистера Мидаса, сидящего в шестом ряду? Что, ваша фамилия Джонс? Простите...» А Перси отвечает: «Золото!» И, наконец, следует коронный номер. Я отхожу в последний ряд, одалживаю у зрителя часы и ору на весь зал: «Великий Вождь Зейгер, что у меня в руках?» Великий Вождь пожимает плечами и говорит: «Часы...»

Так вот бедняга Джимми и погорел. Мысли он читать не выучился, но стал ученым психологом, а когда на прибыли от ученых занятий чуть не помер с голоду, переключился на гипноз и психодинамическую хиропрактику. Дела пошли неплохо, но однажды ему не повезло. В городишке, где он промышлял гипнотической жестикуляцией, как-то после дождя с градом в апреле месяце произрос новый налоговый инспектор. Парамагнетические штучки его не взяли, и триста долларов он не взял, а вместо этого взял да и подвел Джимми под шесть лет с конфискацией. Что ж, человек, который, предлагает налоговому инспектору меньше тысячи, сам себя сажает. Но Джимми видел причину своего несчастья в другом.

—          Понимаете, Мак,— втолковывал он,— мне дьявольски не повезло. Я — сильный гипнотизер, стоит мне захотеть,— и председатель Верховного Суда штата Юта будет, кричать, что он — Джон Форрестол и Мэрилин Монро в одном лице, и порываться выброситься из окна своей виллы. Но есть на свете такой мерзопакостный сорт людишек, которые не поддаются гипнозу. Хвала Гермесу, таких очень мало — и надо же, чтоб на мое несчастье именно из них начало рекрутировать персонал налоговое ведомство!

—          Простите, Джимми,— говорю я,— а чем объясняет наука существование этих твердолобых за пределами республиканского большинства в конгрессе?

—          О! — вскричал Хант, и глаза у него стали больше, чем очки.— Дорогой друг! Так вы интересуетесь наукой? Слушайте же!

Говорил он недолго, минут этак двадцать восемь, и столько же слов я понял из его речи. Когда он наконец замолчал, я стыдливо признался, что образование мое носило характер спазматический, гуманитарный и антиобщественный, а потому все прерогативы и пролегомены науки от меня зарогачены и пролонгированы, как Бичи-Пойнт на Аляске от Майами-Бич во Флориде. Но тем не менее наука меня привлекает, как стодолларовая бумажка за корсажем у деревенской молочницы. Судьба не дала мне испить нектара научных познаний из искрящегося источника Иппокриты, но сожаление об этом гнетет меня всю жизнь, и если я кого ненавижу больше, чем непьющих полицейских, то это презренных игнорантов, которые ничего знать не знают и знать не желают. И напротив, нет на свете людей, кого я чтил бы больше, чем великих ученых. На мой вкус, ученый в белом халате с цельсиометром в руках на фоне компьютера или там перегонного куба украшает этот мир ничуть не хуже, чем полисмен с резиновой дубинкой на фоне статуи Свободы. Я же темноты своей стыжусь и с удовольствием проредил бы ее одним-двумя просветами из области хитроумных открытий человеческого разума.

Джимми посмотрел на меня с сомнением, а потом взял с полки небольшую такую книжонку страниц на шестьсот.

—          Вот говорит,— Мак, на первый случай будет в самый раз. Все очень популярно и доходчиво, как реклама общества трезвости в ночном ресторане...