Пролог

ему снилось, что его путь окончен, что он уже пришел в великий город, отдал суму и

теперь сидит на магистратовой кухне и дружок его, повар – не чета здешним

кухарям, уставляет стол всякими изысканностями и вкусностями. Напитки подает

благородные и ждет, когда монах откушает и похвалит мастерство его. И так было

благостно сновидение это, что монах улыбался во весь рот, показывая ни разу в

жизни нечищеные полустертые в многочисленных трапезах зубы, в которых

застряли остатки ночной обильной трапезы. Голуби, облюбовавшие сеновал, с

изумлением поглядывали на эту ворочающуюся и издававшую неведомые звуки

серую кучу внизу. Один сизо-белый голубь, спланировал вниз, походил рядом,

готовый взлететь при малейшем шорохе. Ничего интересного не оказалось и

постепенно даже птицы потеряли интерес к своему громко храпящему соседу. Яркий

солнечный свет начал тускнеть, а потом и вовсе пошел на убыль. Темнело,

наступали сумерки. День был короток. Время исчезало, стекая песчинками в часах

темнобородого. В сарай вошел приютский повар, потряс монаха за плечо, чтобы

разбудить того. Для чего оказалось, нужно приложить было немалые усилия.

Пастырь нерадивый сел на кочку сена, которая вместе с индюшачьей ногой служила

ему подушкой:

- Что, к заутрене пора? – забормотал он спросонья, - Сейчас, сейчас, батюшка,

только подрясник одену.

Повар расхохотался:

- Отец, проснись уже!

Пастырь ругнулся, пригладил остатки волос на голове, вытащил из-под себя остатки

индейки, облепленные сеном и потерявшие свой аппетитный вид, но все еще

21

Е.П.Булучевская Книга 1. Мир Меняющие.

съедобные. Зевнул, помахал перед открытым ртом руками, отгоняя хроновых духов.

- Вставать пора, да? Надо подкрепиться, да, благословясь, двинуться в путь мой.

Повар усмехнулся:

- Ну и горазд же ты кушать, отче. Слышал я, что монахи прожорливы, но ты –

великий едок, тебе в подметки даже и драконы не годятся.

При этих словах в животе что-то ворохнулось и недовольно заурчало.

- Превратно ты так обо мне по одной трапезе судишь, ну оголодал я с долгой дороги.

Сам посуди, какая еда в дороге, все на сухом пайке. Корочками сухими питался, да

студеной водицей запивал.

- Монах, меня-то не жалости. Вон, Марии свои сказки рассказывай, она у нас

жалостная. Ты у нас уже месяц живешь, отъедаешься. С бутылем не расстаешься.

Уйдешь на сеновал, продрыхнешь до заката и потом тащишь себя обратно, у тебя

уже и стол постоянный есть. Ты вчера, видать, перебрал крепко, что запамятовал.

Даже если время изменилось, мы часы на поверку-то давненько уж не отдавали —

все равно ты у нас долго квартируешь, все сроки прошли для твоего задания, все

уши ты мне про него прожужжал – ущельские постояльцы давно знают: куда и зачем

ты отправился и по чьей воле. Ты у нас припасов перевел, сколько до этого никто не

едал. Так что, отец, не надо мне тут тень наводить.

Отец Иезекиль резко сел, колыхнулась в голове боль от перепитого вчерашнего.

- Что? Какой месяц? Ты с меня, однако, хочешь навар поиметь, вот и плетешь мне

сам свою тень. Ты кому рассказываешь? Я сам тебе наговорить могу, - голос не

слушался, срывался, то на хрип, то на писк, то вовсе бурчал басом.

Повар, при сумеречном свете выглядевший каким-то другим, веселым что ли,

хмыкнул:

-Ну-ну, отче, не хочешь верить – не верь. Да видать, предупреждение тебе, что пить-

есть хватит — раз память так потерялась. А навар – какой с тебя навар, ты ж

расплатился сполна. Сегодня все, кончился твой кредит у нас. Пора тебе.

Монах нахмурился, молча встал, схватил свою суму, которая показалась почему-то

очень легкой, а руки, взявшие ее, стали неловкими, пальцы отекли, смыкались на

мешковине плохо, мешок выскальзывал. Оглядел себя, прежде лежавшая

свободными складками походная ряса сидела теперь в обтяжку.

22

Е.П.Булучевская Книга 1. Мир Меняющие.

- Вы меня в рясе мыли, что ли? Она мне раньше была свободнее.

Снова хмыкнул кабатчик:

- Да спаси меня Святая Семерка, да на кой бы мы тебя мыли? Раздался ты батюшка,

сладко ел да крепко пил, спал в свое удовольствие. Вот тебя и понесло вширь.

Больно нам надо, тебя мыть, ты за это и не платил.

И тут на отца Иезекиля обрушились смазанные воспоминания о многочисленных

дверях "Приюта", в которые он входил. Бааа! Да это ж не много дверей было, а одна,

в которую входил он неоднократно, изо дня в день. Время-то подвело его,

получалось, вот так. А казна-то давно проедена получается. Брякнулся снова на

кочку сена монах, вздрогнул:

- А про какое такое предупреждение ты мне сказал?

Передернуло снова монаха, вчерашний хмель выветрился. В животе вновь

забурчало, хотелось справить нужду и пожрать. А в ответ – тишина, никто ничего не

сказал. Покрутился монах по сараю – нет никого. Глаза выпучились, лоб взмок от

непосильного умственного напряжения: