Пролог

Пройдя несколько шагов по пустому гулкому коридору с редкими огнями ламп, он остановился. Привычка наблюдать, давно оставленная, вдруг напомнила о себе. Он быстро вышел из издательства, обогнул здание и тихо подошел к освещенному окну первого этажа.

Перекрещенная решетками окна, за столом, закрыв лицо руками, сидела Регина. Темный конус настольной лампы переходил в яркий, четко очерченный желтый конус света, по-прежнему падавшего на ветхую страницу, вокруг была синяя темнота, и лицо ее скрывалось в синеве, лишь слегка подсвеченное противоположной стороной лампового конуса. Она сидела, покачиваясь. Окно было закрыто, и нельзя было понять, плачет ли она. Неожиданно она вскочила – он отпрянул от окна, но успел заметить, что лицо ее не было искажено никакой гримасой плача. Регина метнулась вон из оконного прямоугольника – вспыхнул верхний свет, потом она опять появилась за своим столом, стала пихать в сумку книгу, та не помещалась, Регина пихала и пихала, как будто не понимая, что с этой стороны книга больше, чем сумка, наконец догадалась, повернула ее, впихнула, закрыла сумку, выключила лампу, опять исчезла из поля зрения. Верхний свет погас.

Алексей отошел от окна. Медленно прошел вдоль дома и остановился на углу. Он видел, как Регина выходит из издательства и, торопясь, идет по улице. Она сильно сутулилась; сумка болталась на локте и била по бедру в такт шагам. Он сделал несколько шагов вслед, но остановился.

Налетел несильный порыв ветра, деревья тихо прошумели маленькими, еще слабыми листьями. Еще раз прошумело, на Алексея капнуло несколько капель. Повеяло свежестью, запахло рыхлой, влажной землей. Регина перешла на другую сторону и скрылась за поворотом. Ему совсем не нужна была ни эта влюбленность, ни сама Регина, но ощущение новой, правильной жизни, которая теперь почему-то начнется, вдруг легло ему на сердце. Макавеев, вспомнил он и улыбнулся от удовольствия.

Дома тетка ждала его ужинать. Он много раз говорил ей, чтобы она не дожидалась, но она дожидалась. С возрастом в ее жизни появилось много ритуалов, которые не были ей дороги и даже тяготили, но она почему-то соблюдала их – не из чувства долга или любви к порядку, а просто потому, что когда-то так сложилось, и почему, собственно, это надо менять.

Они сели.

Таисина живость и легкость не исчезли, но к ним прибавилась ворчливость. Она часто была чем-то недовольна, бурчала на одной ноте, как вхолостую работающий мотор. Алексей не прислушивался. «У всех людей… а у нас… возьми кого хочешь… а я тебе говорила…» Готовила она очень жирно, с большим количеством масла, сковородки мыла редко и плохо. Зрение портилось, но очки она не любила, поэтому приходилось постоянно быть начеку, чтобы вовремя заметить в котлете волос, кусок стекла или просто бумажку. Он привык и не придавал этому значения. Иногда сильно травился теткиной стряпней и бегал ночь напролет в сортир – но у них был свой домик, не коммуналка, и за сидение летом во дворе, а зимой в сенях над ведром никто не порицал. Утром тетка с виноватым видом кричала: «Там свежее все было, это ты на работе!» – на том и заканчивали.

Костыли ее нещадно скрипели, но к этому они оба тоже привыкли. Тетка периодически обшивала перекладины, на которые опирались подмышки – ткань протиралась, ерзала по гладкой отполированной деревяшке, она наворачивала следующий слой, который тоже постепенно стирался, и таких слоев можно было насчитать несколько, например, в те моменты, когда костыли лежали, прислоненные к дивану, а она, откинувшись на подлокотник, читала «Известия». Читать она любила, и пристрастия у нее были странные: роман Войнич «Сними обувь свою» и стихотворение Некрасова «Несжатая полоса». Алексей помнил, что, когда он был совсем маленький, она часто читала ему его вслух, особенно выразительно, с нажимом произнося слова: «Вашему пахарю моченьки нет!»

Сегодня тетка была как-то особенно недовольна его поздним возвращением, и он, как ни занят был своим предвкушением Макавеева, обратил на это внимание. Недовольство ее выражалось не в ворчании, а, наоборот, в молчаливом и замкнутом пребывании в себе. Уже внутренне чувствуя, что произошло, он до последнего гнал от себя свою догадку, но к чаю сдался и, вылавливая не опустившиеся на дно чаинки (он терпеть не мог эти чаинки), подчеркнуто буднично спросил:

– Что, мать приходила?

Тетка грохнула чайник обратно на плиту и закричала:

– Я ей говорила: не приходи! Я сколько раз ей говорила?!

В крике чувствовалась глубоко запрятанная, даже от самой себя, вина и беспомощность, и он, уже собираясь обидеться на тетку, в последний момент пожалел ее и передумал.

Мать пила.

Она начала пить в сороковом, когда с финского фронта пришла похоронка на отца. Начала столь стремительно, что поневоле возникала мысль о предрасположенности и о том, что, не погибни отец, нашлись бы другие причины.