Пролог

Отец был коренной москвич, сословия неизысканного – до революции Половневы держали скобяную лавку – но у них все-таки был свой дом и мастеровые в подчинении. А мать пришла из деревни на заработки: ее дальняя родственница подрабатывала у соседей, еще более зажиточных Соловьевых, в деревне же было голодно, вот она и решилась. Она была не слишком хороша собой, довольно быстро к ней за дикие раскосые глаза и торчащие скулы приклеилось прозвище «мордва», но в ней была какая-то наивная и действительно языческая энергия, которой аморфные московские мещане Половневы были лишены. И при своей дикой внешности она была очень робкой. И вот отца убили, а мать запила. Ее дикость в сочетании с робостью обернулась кошмаром: она стала водить любовников. Сначала по-тихому, потом все более явно. Банечка ругалась, плакала, просила, тетка презирала и тоже при случае ругалась – мать терпела, молчала, иногда, когда Половневы переходили на совсем повышенные тона, тихо и угрюмо говорила: «Да… да… вот так вот, да… вот так…» – и ближайшей ночью Алексей снова просыпался от тихого стука в окно. Впрочем, он был уже взрослый – семнадцать лет – и, хотя женщины у него еще не было, особой тайны в процессе для него уже не оставалось.

Во время войны Половневым пришлось утихнуть – мать устроилась работать в овощной магазин, а многие из ее ночных визитеров остались в тылу, таким образом, семья не бедствовала – ни банечка, ни тетка, ни другие Половневы, двоюродные и троюродные, которые мгновенно возникли отовсюду и стали частыми гостями. Она была безотказна и в этом смысле тоже. Кормила всех. Но после войны обнаружилась крупная недостача, и хотя виноваты были визитеры, а она, возможно, в наименьшей мере, свалили на нее. Мать села на пять лет. Он ездил к ней в колонию, теперь уже он возил ей продукты. Среди стучавших в окошко нашлись по-своему порядочные люди – помогали.

Она вернулась в пятьдесят третьем, и ее уже было не остановить. Сначала Алексей с теткой еще пытались помогать – Алексей искал ее по собутыльникам, приводил домой, кормил, тетка, ругаясь, отмывала – или она, через неделю – другую скитаний возвращалась сама, и Алексей, как когда-то в юности, просыпался от стука в окно. Возвращалась вшивая, вонючая, в скользкой от грязи одежде, в кислом запахе перегара. Тетка кричала, мать угрюмо говорила: «Да… вот так… вот так вот…» – а утром чинно сидела на стуле чистенькая, в белом платочке, который диковато смотрелся на ее коричневом лице с задубевшей от солнца и ветра кожей. Два или три дня она так сидела, а потом исчезала. И все повторялось сначала.

Однажды тетка ударила ее по лицу. Это было в сенях, в темноте. Алексей не сразу вышел из своей комнаты, вообще сначала не понял, что она пришла. Когда уже закричала на высоких и агрессивно-испуганных нотах тетка, выскочил, вгляделся, еле различил мать, слившуюся с темнотой сеней. Подошел ближе. Под носом у нее была кровь, а глаза – этого раньше не было – глядели мутно, полуосмысленно. Казалось, она не совсем понимает, где находится и зачем пришла. Мать провела рукой под носом и размазала кровь. Тетка опять закричала: «Больше не приходи сюда! Чтоб я тебя больше не видела, сволочь этакая!!» – срываясь на визг от неуверенности и собственной резкости. Алексей молчал. Он очень устал. Как человек, прошедший войну, он был вынослив во многих ситуациях. Но он не выносил повторов, дурной бесконечности. Он столько раз возвращал мать, и она столько раз возвращалась сама. И всегда это заканчивалось одинаково. Это было невыносимо, съело все эмоции. Однажды в детстве ему приснилась бесконечность в виде лестничного проема, в который он выглядывал и видел уходящую в темноту спираль лестницы вверх – и такую же вниз, и это был его самый большой кошмар. Материны возвращения стали бесконечны, и он перестал чувствовать что-либо другое.

Мать ушла тогда же, с кровью и грязная. После этого она не появлялась несколько месяцев. Тетка с Алексеем никогда на эту тему не говорили. И вот сегодня, в день, когда ему дали Макавеева и он догадался, что в него влюбилась непонятная девушка Регина – в тот момент, когда все это происходило, оказывается, дома была мать.

Он молча посмотрел на тетку.

– Я сказала… – начала было она, но замолчала. Присела на стул, сложила костыли, привычно прислонив их к плите.

– Ты сказала, пусть сначала пить бросит, потом приходит?

Тетка посмотрела на него. Она не могла понять по интонации, зол он на нее или нет, пора ли уже обороняться. Неопределенно мотнула головой.

– Она не бросит, – сказал Алексей.

– Пусть не приходит, пусть с алкашами своими живет! – с вызовом сказала тетка.

– Мать все-таки…

Он отпил чай и отставил чашку в сторону.

– Пожалел? А она тебя пожалела, когда блядствовала, как… Я тебя на себе тащила! Она что делала? Я все деньги отдала! Я вам всё давала!