Пролог

Бесконечный, ни к чему ни ведущий разговор. Воспитала его действительно она, даже когда был жив отец и мать была при нем. Она водила его во МХАТ, Большой театр, зоопарк и планетарий. Покупала книги. Дурная бесконечность. Он не стал отвечать. На самом деле он не мог даже внутри, для себя определить своего отношения к матери и поэтому не мог придерживаться никакой последовательности в поведении так, как – может быть, в глубине души сомневаясь, но все-таки – это делала тетка. Он просто пустил ситуацию идти так, как есть. Он вспомнил ее испитое, оплывшее лицо, мешки под глазами, вонь, смешанную с перегаром, и его накрыла волна тоски и безнадежности. Ощущение некоей начинающейся правильной, как он для себя определил, жизни, теперь показалось ему абсурдным, глупым романтизмом, чем-то из области Регины. Какого Макавеева он собирается иллюстрировать? Что он может проиллюстрировать у этого злобного эстета, недобитка, к родителям которого захаживали Ге и Рубинштейн?

– Надоело все, – сказала тетка.

Встала, пошла греметь тарелками.

Их дом пустел постепенно. У них был хороший деревянный дом – без особых удобств, но свой, с маленьким садиком, в котором до войны весной и в начале лета благоухали сирень и шиповник, цвели яблоня, вишни. Достался от расстрелянного священника. Ну что же поделаешь. Был небольшой куст жасмина. Начинали яблони и вишни, быстро засыпали все белыми лепестками – вишни вообще было очень много, и они детьми собирали лепестки в кучи и рассовывали в бумажные кульки. Что с ними дальше делать, они придумать не могли; к тому же, собранные в пакеты, лепестки сразу начинали дурно, гнило пахнуть, и они оставляли эти пакеты прямо на дороге, где те постепенно смешивались с прочим мусором, которого много было в вечно сырых канавках между деревянными заборами. Потом лиловые грозди сирени, утяжеляя ветки, клонились за забор, но быстро исчезали по ночам, едва успев раскрыться, и к утру обломанные прутья уже с облегчением торчали кверху. И, наконец, потом, много позже, раскрывался маленький капризный жасмин, единственный на все дворы. Он тоже рос недалеко у забора, побеги выставлять не любил, но бесцеремонные любители прекрасного, опять же по ночам, тянули их к себе, пытались зацепить, портили и ветки, и цветы и добивались своего – спустя несколько дней жасмин стоял ободранный, без цветков и части листьев. Каждый год Алексей ждал, что тощие прутики жасмина просто не обрастут листвой и уж тем более цветами, но проходило время, и озлобленный куст с отчаянным вызовом покрывался новой зеленью, и в ней прятались новые бутоны.

Отец в сороковом ушел первым. Потом, в сорок шестом, тихо умерла трудяга банечка, вечная хлопотунья, как мышь, без устали шуршащая по дому. Он проснулся на следующий день утром после похорон и увидел, что у плиты, готовя ему завтрак, стоит тетка. Замена была неравноценная, но позволила понять, что он в этой семье, оказывается, воспринимался главным. Теткин первый муж, портняжка Фима Серебряный, пошел ополченцем и пропал без вести в сорок первом. Фима шил ему отличные костюмчики – в школе он из-за них слыл богатеньким. Своих детей у них не было.

Они остались вдвоем, не считая визитов матери. У каждого своя комната – они были расположены рядом. Иногда, проснувшись ночью, Алексей слышал, что тетка не спит, а тихо, шепотом разговаривает сама с собой. Это ночное шуршание – слов в нем разобрать было нельзя, только иногда слышалось «нет, как хотите, товарищи» – придавала теткиной жизни объем, она таким образом не исчерпывалась чтением или обшиванием костылей: наступало особое время, и в нем происходили особые разговоры. Понятно, что темы в них были дневные и, прислушайся Алексей, он был бы он неминуемо разочарован. Но именно поэтому он и не прислушивался – с этим он покончил после Жоржиковых времен. Шепот этот уходил в темноту, темнота – в бесконечность, но не дурную из его сна, а туда, где времени и пространства нет и где человек, наверное, есть истинный, сердцевинный человек, по крайней мере для того, кто слышит это шуршание из соседней комнаты. То есть нам не дано познать другого, и другому, наверное, не дано познать себя, но откровение все-таки рождается – в поле высокого напряжения между человеком, слушающим шепот из соседней комнаты, и человеком, шепчущим ничего не значащие слова. Оно где-то посредине. Как хотите, товарищи, как хотите.

Но сороковой день огласили завещание. У мамы было завещание, оказывается.

Помимо прочего, мама завещала ей свои дневники.