Пролог

Он думал сначала, что, может быть, эти видения связаны не с картиной, а со спектаклем, тем более что Фаина чем-то напоминала их стареющую приму, до сих пор игравшую Джульетту. Но нет, это было не так.

Выйдя от Сергея Эрнестовича, они пошли тихой улочкой к станции, но вдруг Алексей передумал. Он решил спуститься к морю – моря он еще не видел. Главный художник уточнил, что это не море, а Рижский залив, но воспринял идею не без облегчения: отпадала перспектива часа в электричке с мучительным поиском тем для беседы. Они распрощались почти с удовольствием.

Вдоль залива Юрмала была расположена полукругом. Сейчас Алексей находился примерно в середине, в Асари, и, взглянув налево, мог видеть пустынные пески рабочих кварталов, а направо – людные пляжи Дзинтари и Майори – конечно, далеко не такие людные, как черноморские.

Он снял ботинки, подвернул брюки и пошел по кромке берега в сторону пляжей.

Зеленоватая вода, накрывающая ноги, была довольно холодной, поверхность дна – серой и твердой. Иногда он брал правее, туда, куда вода не доставала, и тогда мокрые ступни приятно облеплял сухой и теплый песок. Время от времени дорогу преграждали канавы – по ним откуда-то из дюн, из города в залив стекала коричневая ржавая вода. Вокруг канав лежали водоросли, влажные зеленые и серые высохшие, и было понятно, что там, где они лежат и сохнут, и были раньше границы канавы, что она мелеет и воспрянет лишь с ближайшим дождем. В водорослях, аккуратно переступая, бродили чайки и, вспугнутые его появлением, взлетали ввысь и кружились с притворно страдальческими вскриками, ожидая, когда он пройдет и можно будет сесть опять. Когда перепрыгнуть канаву было невозможно, приходилось забирать далеко вправо, уходить в дюны. Там уже было настоящее пекло. Там из белейшего нежного песка торчали кусты с жестким зелеными листьями и пучки острой полувысохшей травы, а поодаль росли сосны, и запах разогретой коры со смолой сгущался в воздухе, а ноги кололи смешанные с песком сосновые иглы. Здесь канавы становились совсем узкими, их было легко перешагнуть. Ноги к этому моменту уже высыхали, песок с них осыпался, и Алексей вновь возвращался к воде.

Солнце уже садилось, оно стало густо-желтым, почти оранжевым, вода тоже приобрела золотистый оттенок и блестела нестерпимо. Но он шел спиной к солнцу, лишь машинально прикладывая руку к нагретому затылку.

Когда запоздалых курортников, добирающих последний загар, стало попадаться все больше, он опять свернул в лес; отряхнул там одну о другую ступни, надел сандалии и пошел к станции. Он оказался в Дубулты.

Настроение от этого небольшого путешествия почему-то стало лучше. В полупустой электричке (в это время все, кто работал в Риге, ехали домой, и переполнены были встречные поезда) он опять подумал о Фаине, ее тихости и прозрачности. Вот это слово особенно не давало покоя – прозрачность, в ней, что ли, было дело. Когда он шел сейчас по кромке воды и слабеющие волны ополаскивали его бледные городские ноги, там тоже была эта прозрачность. Щиколотки, пальцы, невысокий костлявый подъем с редкими волосками – все это омывалось прозрачной перламутровой водой и мерцало сквозь нее не как реальное, телесное, ему принадлежащее, а как чужое, с той стороны, de profundis. Но как же это связано с Фаиной? С чем именно? Все это опять не получалось додумать и, более того, надо было отложить во имя проклятого Шекспира.

В театр совсем не хотелось. Мало того что не шла работа, ему еще и не удалось найти там никакого общения. Он вообще трудно сходился с людьми, единственный с детства закадычный дружок Сережка погиб в сорок втором. «Друг» было для него слишком серьезным понятием. Друг, как духовник, должен знать всю твою жизнь с детства, твои пристрастия и неприязни, страхи и неудачи, и чем больше времени проходило, тем больше требовалось бы рассказать этому потенциальному другу. Наконец наступил такой момент, когда он понял, что ему уже не хочется ни с кем делиться, поздно, слишком много всего, уже не расскажешь. Плюс, конечно, это вечное проклятие «нупонятно», на которое всегда можно было нарваться.

Женщины же обращали на него внимание: он был довольно красив, к тому же привлекали его вполне романтические замкнутость и одиночество. Но после Фаины он зарекся связывать себя отношениями с искренними женщинами – это выходит боком – ограничиваясь доверительным приятельствованием, как с Софьей. Она, наверное, не отказалась бы и от большего, и его, что греха таить, к ней иногда тянуло, но нет. Но другие, к сожалению, и вовсе не задевали его, оставляли равнодушным, и он лишь время от времени кратковременно поддавался чьим-то чарам – вернее, позволял себя увлечь, но сразу рвал отношения, как только чувствовал, что они грозят затянуться.