Промельк Беллы.Фрагменты книги

Алексей Оболенский — прямой потомок князей Оболенских, просвещенный человек, всю жизнь проживший в Ницце. Он в совершенстве владел и французским, и русским, и мы с его помощью позвонили жене Шагала, напомнили о звонке Иды по поводу нас и сказали, что хотели бы посетить их дом и встретиться с Марком Захаровичем. Валентина Григорьевна была чрезвычайно любезна и назначила встречу на середину следующего дня.

В назначенное время мы с Беллой и Оболенским подъехали к вилле La Collina, поднялись по ступеням лестницы и попали в мир Шагала. Уже в темноватом холле, где нас дружелюбно приветствовала Валентина Григорьевна, нам бросились в глаза картины Мастера, излучающие сияние, похожие на окна в иной, прекрасный мир фантазии, который и был миром настоящей реальности.

Валентина Григорьевна предложила нам сесть, принесли чай, и возникло подобие беседы. В основном говорила Валентина Григорьевна. Она стала рассказывать о преимуществе жизни на юге Франции по сравнению с Парижем и одновременно жаловаться на самочувствие Марка Захаровича и предупреждать, что в разговоре с ним не следует упоминать имена его друзей, художников и поэтов, ушедших из жизни, дабы не ранить его и без того растревоженную душу. Мы покорно слушали и вносили внутренние коррективы в сценарий предполагаемого разговора с Мастером.

В этот момент стремительно вошел Марк Захарович. Он был именно таким, каким мы его представляли: характерный профиль, выраженные скулы, седые кудри и горящий взгляд. Буквально угадав то, о чем назидательно говорила Валентина Григорьевна, он начал с шутки, которая разрушила все барьеры:

— Вы уже познакомились, как я рад! Вы же понимаете, кто я? Я бедный художник, простой еврей из предместья, а это — указывая на жену — дочь самого Бродского! У нас в Киеве это был самый богатый человек! Сахарный король!

И стал заразительно смеяться. Конечно, все развеселились, и все стало простым и уместным. Разговор потек совершенно непринужденно. Марк Захарович попросил Беллу что-нибудь прочитать. Белла прочла, быть может, самое тонкое и самое сильное свое стихотворение «Памяти Мандельштама»:

В том времени, что и злодей —
лишь заурядный житель улиц,
как грозно хрупок иудей,
в ком Русь и музыка очнулись…

При имени Мандельштама Шагал очень оживился и сказал, что хорошо помнит его по Киеву. Он стал закидывать голову, показывая гордую повадку Осипа Эмильевича, при этом глядя перед собой полузакрытыми глазами. Добавил, что раньше знал стихи Мандельштама наизусть, и попробовал их прочесть.

Вспомнили Ахматову, и Белла прочла стихи, посвященные ей:

Сложила на коленях руки,
глядит из кружевного нимба.
И тень ее грядущей муки
защелкнута ловушкой снимка…

Марк Захарович сидел с нами минут двадцать, затем убежал к себе в мастерскую продолжать работу. Мы остались с Валентной Григорьевной обсуждать наши впечатления от пребывания во Франции.

Минут через пятнадцать Марк Захарович вернулся и стал говорить о том, что мечтал бы записать свои воспоминания. При этом поглядывал на Беллу и спросил, не возьмется ли она их записывать.

Конечно, Белла отреагировала очень живо и сказала, что это было бы величайшей честью для нее. Но я сразу же заметил, что, к сожалению, это невозможно, потому что на это нужно несколько месяцев, а у нас времени не остается совсем. Тут же возникла кандидатура князя Оболенского. Шагал был не против, но как-то сник и не поддержал дальше эту тему.

Он снова ушел в мастерскую продолжать прерванную работу, потом опять вернулся к нам. Я пытался рассказывать о Александре Григорьевиче Тышлере, с которым тесно общался. Потом об Артуре Владимировиче Фонвизине. Шагал удовлетворенно кивал головой и подтверждал, что это замечательные художники. Он всех помнил. Он попросил Беллу еще что-нибудь прочесть, и она читала стихи о Переделкине и о Пастернаке. Шагал слушал музыку речи, потому что, конечно, не все мог понять и не успевал следить за возникавшими поэтическими образами.

После чтения Марк Захарович пригласил нас в мастерскую, чтобы показать, как он работает. Мы попали в большое затемненное помещение. Все окна были завешаны. На просвет стоял большой витраж, сделанный из колотого стекла, скрепленного металлическими пайками. Он казался каким-то драгоценным камнем, наполненным светом и пропускающим преломленные лучи солнца внутрь мастерской. Шагал стоял на лестнице и подписывал жидкой краской фрагменты, чтобы сделать поверхность стекла еще более богатой и живописной. Так продолжалось довольно долго, пока Мастер не закончил то, что ему казалось необходимым, не слез с лестницы и не провел нас обратно в холл, где он хотел сделать дарственную надпись на своей книге, которую подарила нам Валентина Григорьевна.