Промельк Беллы

Живя в Париже, мы встречались и с людьми, с которыми успели подружиться еще в Москве. Прежде всего, следует назвать Степана Татищева. Он происходил из старинного дворянского рода. Семья эмигрировала во время революции. Во Франции дядя Степана прославился как кинорежиссер под именем Жака Тати. Я видел его фильм, который назывался “Мой дядя”. Фильм замечательный, очень человечный, очень остроумный. Сам Степан работал одно время в Москве во французском посольстве в качестве атташе по культуре и в то же время дружил с Юлием Даниэлем, что было, конечно, подозрительным для КГБ (было известно и о причастности Татищева к передаче на Запад рукописей Солженицына), и Степан постоянно находился под присмотром органов.

Я многократно бывал у Юлика на даче рядом с усадьбой Архангельское. Белла тоже подружилась с Даниэлем, тем более что в свое время подписала письмо в его защиту. В доме Даниэля и его жены Ирины Уваровой мы и познакомились с Татищевым.

В Париже эта дружба очень нам пригодилась. Когда Степан узнал, что мы приехали, он нас нашел, и мы уже не расставались, пока были во Франции. Как и Рене Герра, он показывал нам Париж, но, как правило, ночной. В нашей компании оказалась и Наталья Столярова. Мы встречались в кафе La Closerie des Lilas и старались сесть за столик, на котором была прибита медная дощечка, гласившая, что здесь сидел V. O. Lenin. Почему “О” – оставалось для нас загадкой. После этого мы ехали в какой-нибудь популярный клуб, где можно было наблюдать ночную жизнь города. Часто к нам примыкал еще кто-нибудь из наших парижских знакомых. А уже совсем поздно, как я уже рассказывал, мы заходили в Au pied de cochon, открытый всю ночь.

Андрей Синявский. “Синтаксис”

Предварительно созвонившись, мы с Беллой побывали у Марии Розановой и Андрея Синявского.

Оказалось, Андрей Донатович совсем не учит французский, это могло, как он считал, повредить его русскому. Он производил большое впечатление своим обликом философа и мыслителя, погруженностью в литературные проблемы, отсутствием суетности.

В разговоре чувствовалось, что и Мария Васильевна? и Андрей Донатович, конечно, превосходно знают эмигрантскую литературную среду. Но всех писателей они делили на близких им по взглядам и прочих. Порвав отношения с “Континентом”, они, видимо, размышляли о создании собственного журнала, который и начал выходить в 1978 году. Название позаимствовали у самиздатовского журнала А. Гинзбурга, выходившего в Москве в 1959–1960 годах. “Синтаксис” стал прямым оппонентом “Континента”.

Этот резкий антагонизм из-за незначительных, на наш взгляд, расхождений казался противоестественным. При общении за столом у Синявских надо было следить за собой, чтобы, не дай бог, не упомянуть кого-то из другого лагеря. Мария Васильевна в начале застолья положила на стол диктофон, что представлялось нам излишним…

“Континент”, основанный Владимиром Максимовым, не только привлекал наше внимание, но и вызывал подлинное восхищение и своей позицией, и качеством публикуемых материалов. Он создал и бессменно возглавлял этот журнал семнадцать лет. Бродский, Аксенов, Алешковский, Владимов, Войнович, Горенштейн, Ерофеев, Некрасов, Галич, Чичибабин, Липкин, Лиснянская и многие другие наши близкие друзья печатались именно там. Не говоря уже об Александре Солженицыне и Андрее Сахарове.

Владимир Максимов. “Континент”

Дружеские отношения с Максимовым в то время у нас еще не сложились. Белла рассказывала, что в Москве он, безумно выпивая, с особенной болью и желчью говорил ей о том, что русские поэты живут какой-то особенной, привилегированной жизнью, пользуются славой и богатством, и не участвуют в борьбе с советской властью за свободу совести и слова. Однажды в Доме литераторов он так напился, что Белла взяла такси, отвезла его домой, помогла дойти до двери и даже нажала кнопку звонка, после чего исчезла.

Так или иначе, Максимов очень ревниво выговаривал Зинаиде Шаховской за то, что она восторженно приветствовала Беллу в своей газете. Но все-таки через свою сестру, жившую в Париже, передал нам приглашение на концерт Ростроповича в пользу “Континента”. Имя Ростроповича тогда гремело, и он как мог поддерживал журнал.

После концерта, на котором мы встретили Галича и Гладилина, все вместе зашли поздравить Ростроповича с блестящим выступлением. Увидев нас, он был изумлен и очень рад. В конце разговора, взяв мою записную книжку, он вписал туда свой телефон и вместо фамилии нарисовал виолончель – для “конспирации”.

В антракте мы поздоровались с Максимовым: тогда он был холоден с нами (я не был с ним знаком). Наши отношения возникли позднее. Тогда меня поражало, какую ношу взял на себя этот человек. Даже один номер “Континента” обрушивал на читателя лавину информации о тех, кто подвергается гонениям в Союзе.