Промельк Беллы

При имени Шагала зрачки его метнулись в нашу сторону, и мы почувствовали неподдельный интерес к теме – дремавшая коммерческая жилка, задавленная политическими соображениями, вдруг дала о себе знать:

– Ну, как там Марк Захарович? Ничего не спрашивал о возможности оформить завещание? У нас для этого большие возможности: есть люди, есть желание работать в этом направлении.

Корыстный интерес советского государства и его чиновников превозмогал барьеры неприятия “формалистического искусства”. Полемическая возня сторонников социалистического реализма отходила на второй план под впечатлением тех цифр, которые сопутствовали картинам Шагала.

Но пришлось вернуться к вопросу о нашей поездке в США, и минутное оживление на невозмутимом лице человека, который в известной мере распоряжался нашей судьбой, снова сменилось стеклянным отсутствующим взглядом, направленным в сторону окна. Товарищ Борисов объяснил нам, что Москва не справляется с обилием и сложностью задач, стоящих на очереди, и что ждать разрешения на поездку в ближайшее время не приходится.

Тем не менее мы распрощались с ним довольно весело, потому что именно в этот момент наше решение ехать в Америку окончательно созрело. И мы вышли из его кабинета совершенно окрыленные. Наш путь лежал в ближайшее кафе, где мы, словно скинув чары советского колдовства, снова почувствовали себя свободными людьми.

Эту обретенную внутреннюю свободу мы с Беллой воспитывали в себе, бесконечно разговаривая друг с другом о преодолении рабского чувства, которое внедрялось всей нашей государственной системой. Современному читателю очень трудно представить себе, какой непростой путь следовало преодолеть гражданину нашей страны, чтобы решиться на неповиновение советским властям.

Конечно, многие избавлялись от ига, решив остаться на Западе, раз и навсегда порвав отношения с советской властью. Но наше внутреннее устройство диктовало необходимость вернуться обратно, нам следовало быть свободными людьми в условиях несвободы. В тот момент идея выехать в США без разрешения наших властей была чрезвычайно крамольной. Да и не было, по существу, прецедента подобного рода. Более того, наш поступок стал таким прецедентом: мы нарушили гласные правила пребывания советских граждан в капиталистических странах и после нас тысячи советских людей, так или иначе выезжавших за рубеж, на обороте своего личного дела должны были писать: “Обязуюсь выехать из СССР только в страну назначения”.

Пройдя этот внутренний путь, мы получили счастливую уверенность в правоте собственного решения. И как следствие этого, настроение наше значительно улучшилось.

Английскую визу мы получили с легкостью, потому что у нас было приглашение из Кембриджа на Международный фестиваль поэзии. Дата нашего отъезда была уже близка: фестиваль начинался 14 апреля. И накануне дня рождения Беллы мы вылетели в Лондон.

Встречи в Лондоне. Шура Шикварц

Приехав в Лондон, мы стремились увидеться с самыми именитыми нашими эмигрантами. Встретились с Игорем Голомштоком, преподававшим в Оксфорде и писавшим о советских художниках-авангардистах, с Александром Пятигорским, с художником Олегом Прокофьевым, сыном Сергея Прокофьева. Я хорошо знал его в Москве и радовался его союзу с Камиллой Грей, прославившейся книгой о русском авангарде “Великий эксперимент”. Творчество многих неизвестных на Западе русских художников было соотнесено во времени с тем, что создавали их собратья-европейцы, и выходило, что зачастую русский авангард шел впереди западного. Книга буквально перевернула сознание художественного мира.

В Лондоне жил мой давний приятель Шура Шикварц, с которым мы познакомились, когда он бывал в Москве. Родился Шура в Харбине, в семье эмигрантов из России. Был призван в китайскую армию, воевал против Чан Кайши, попал в гоминьдановский плен, где провел три года. После освобождения вместе с братом Вовой добрался до Европы. Потом их пути разошлись, брат оказался в Швейцарии и стал банкиром. Шура же стал поэтом, писал наивные стихи по-английски.

Утром в нашем гостиничном номере раздавался телефонный звонок и Шурино “хэллоу!” Он спрашивал, что я сейчас делаю и, не дожидаясь ответа, говорил: “А я делаю мой first drink”.

Шура был прелестен, если можно так сказать о мужчине. У него был огромный нос с горбинкой и зеленые проницательные глаза. Одевался он весьма экзотично: при фетровой шляпе, типа тирольской, с опущенными вниз краями, длинное черное пальто, застегнутое на одну пуговицу, готовую покинуть хозяина в любую минуту, красный шарф до пола, а на ногах – классические английские черные ботинки с широким рантом и узорами из крошечных дырочек, или, как говорят в Одессе, “корочки с разговорами”.