Прометей № 2

Напомню, что полемика по вопросу о войне разворачивалась осенью 1791 — весной 1792 гг. в условиях, когда Национальное Учредительное собрание завершило свою работу 30 сентября 1791 г., создав первую французскую Конституцию, и уступило место избранному на основе нового конституционного закона Национальному Законодательному собранию; что выборы в это Собрание завершались в условиях достаточно широкого распространения среди выборщиков идеи введения во Франции республиканской формы правления (следствие неудачной попытки бегства короля Людовика XVI в ночь с 20 на 21 июня 1791), а также известий о том, что император Священной Римской империи Леопольд II и король Пруссии Фридрих-Вильгельм II подписали в Пильнице (Саксония) 27 августа 1791 Декларацию, в которой заявлялось, что они считают положение короля Франции делом общего интереса для всех европейских государей, и выражают надежду, что державы не откажутся употребить, вместе с императором и королем, самые действительные средства, соразмерно своим силам, чтобы дать возможность королю Франции совершенно свободно укрепить основы монархического правления, одинаково соответствующие правам государей и благосостоянию Франции. В ожидании этого они отдадут войскам приказания быть готовыми к действию [5, с. 5–6].

Вопрос о войне в противостоянии жирондистов и монтаньяров, Бриссо и Робеспьера, был тесно связан с вопросами о возможности сотрудничества с королем и королевской властью, об отношении к отдельным персонам, прежде всего, к Нарбонну и к Лафайету, и др. [4, c. 62]. Но проявились в этой полемике и проблемы более общего плана, в подходах к разрешению которых нашли выражение «две системы взглядов, две культурные традиции, две картины мира, за которыми угадывается два различных образа жизни» [3, с. 368; 15, с. 34]. На этих общих проблемах мне и хотелось бы здесь остановиться.

Вновь и вновь поднимая вопрос о необходимости начать превентивную войну против иноземных монархов, Пьер-Жак Бриссо и его единомышленники апеллировали не только к тому, что те угрожают свободной Франции, что в их землях и под их покровительством собираются и вооружаются армии эмигрантов, готовых силой восстановить во Франции Старый порядок, — но и к тому, что угнетаемые народы всей Европы давно готовы, по примеру французов, сбросить иго своих тиранов, и с радостью встретят французских солдат как освободителей. Бриссо верил, что народы поддержат французов, так как «во всех государствах правительства ненавидят принципы нашей революции, а народы их обожают» [1, с. 127]. «Война, война! — пишет Бриссо 15 декабря в своей газете Патриот Франсэ. — Таков клич всех патриотов, таково желание всех друзей свободы, разбросанных по всем странам Европы; они только и ждут этого счастливого случая, чтобы напасть на своих тиранов и свергнуть их. К этой искупительной войне, которая обновит лицо мира и водрузит знамя свободы на дворцах королей, на сералях султанов, на замках мелких феодальных тиранов, на храмах пап и муфтиев, — к этой священной войне призывал Национальное собрание Анахарсис Клоотс, призывал во имя рода человеческого, имени друга которого он никогда не заслуживал в большей мере» [5, с. 157].

Эти призывы находили широкий отклик у патриотически настроенных парижан, формировали общественное мнение в пользу победоносного освободительного похода против тиранов. Выступая с критикой этих призывов, наперекор общественному мнению, Робеспьер всерьез рисковал утратить свою популярность.

Избранный депутатом Законодательного собрания, Пьер Бриссо продолжал издавать собственную газету, в которой он, по словам Жореса, «говорит … с большей ясностью, чем решается сказать это с трибуны» [5, с. 157]. Кроме того, общей трибуной для Бриссо и для его оппонента, Максимилиана Робеспьера, остается клуб Якобинцев. В отличие от Бриссо, Робеспьер в эти месяцы выступает как частное лицо: в мае 1791 он убедил своих коллег, депутатов Учредительного собрания, принять декрет, согласно которому никто из них (в том числе, разумеется, и он сам), не мог быть избран в новое Законодательное собрание, и не мог занимать государственные должности (т. е., не мог войти в правительство). Правда, в июне сам он был избран общественным обвинителем Парижского уголовного трибунала (не путать этот ординарный судебный орган — с чрезвычайным Революционным трибуналом, созданным в марте 1793!), но конституирование этого судебного учреждения затянулось, и к исполнению своих обязанностей Робеспьер приступит лишь в феврале 1792. Так что для него в декабре 1791 — январе 1792 гг., когда им были произнесены наиболее значимые речи о войне, Якобинский клуб является единственной трибуной.