Прометей № 2

Предостерегая относительно опасности, исходящей от победоносного генерала, Робеспьер, впрочем, не был оригинален — именно опасение получить в итоге диктатора в солдатских сапогах побуждало все Национальные собрания на протяжении шести лет удерживать части регулярной армии подальше от столицы, воздерживаясь от использования их как в межпартийной борьбе, так и против массовых волнений в Париже. Для подавления восстания они впервые были использованы в октябре 1795 года (11–13 вандемьера IV года Республики), а командовал ими специально назначенный главнокомандующим Парижского гарнизона (после года опалы) молодой генерал Бонапарт — и именно с этой операции начнётся его уже непрерывное возвышение…

К мысли об опасностях, исходящих от победоносного военачальника Робеспьер возвращается и в последующих речах о войне. В целом, перечитывая эти его речи (наиболее значимые произнесены 18 декабря 1791, 2, 11 и 25 января 1792 гг.), нетрудно заметить, что обращаясь к своим слушателям, членам Якобинского клуба, Робеспьер вновь и вновь возвращается к наиболее важным для него мотивам, как связанным с текущей политической ситуацией, так и имеющим обобщающий характер. При этом он частично повторяется, частично уточняет, дополняет, корректирует мотивы своих суждений. В речи, произнесенной 25 января он, в частности, добавляет:

«Когда свободные или стремящиеся быть свободными люди могут развернуть все ресурсы, которые дает подобное дело? Тогда, когда они дерутся у себя, за свои очаги, на глазах своих сограждан, своих жен и детей. Тогда все части государства могут, так сказать, в любое мгновение прийти на помощь друг другу и силою единства и мужества исправить следствия первого поражения и создать противовес всем преимуществам дисциплины и опыта, которыми обладают враги. Тогда все начальники, вынужденные действовать на глазах своих сограждан, не могут рассчитывать ни на успех, ни на безнаказанность измены; но все эти преимущества будут потеряны, как только война будет перенесена далеко от взоров отчизны, в чужую страну, и откроется полная свобода для самых пагубных и самых темных маневров: тогда уже не вся нация будет воевать за себя, а армия, генерал будут решать судьбу государства» [12, с. 180].

Так и встают перед глазами солдаты Республики, а затем и Империи, под звуки Марсельезы, с лозунгами свободы и равенства на штандартах шагающие по пыльным дорогам покоренной Европы!

Вопрос о вооруженных миссионерах Робеспьер поднимает в речи 2 января 1792, и его рассуждения представляются мне настолько интересными, что хочется процитировать их с максимальной полнотой:

«Природе вещей соответствует медленное развитие разума. Самый порочный образ правления находит мощную поддержку в привычках, в предрассудках, в воспитании народов. Деспотизм сам по себе до того развращает сознание людей, что заставляет их себе поклоняться и делает для них свободу подозрительной и пугающей на первый взгляд. Самая сумасбродная мысль, которая могла бы прийти в голову политику, — это думать, что достаточно одному народу прийти с оружием в руках к другому народу, чтобы заставить последний принять его законы и его конституцию. Никто не любит вооруженных миссионеров, и первый совет, какой дают природа и осторожность, — оттолкнуть их как врагов. Я сказал, что подобное вторжение могло бы скорее пробудить воспоминания о пфальцских пожарах (Робеспьер напоминает об опустошении Пфальца в 1687–1688 гг. по приказу Людовика XIV — Т. Ч.) и о последних войнах, чем породить конституционные идеи, так как в тех краях народным массам эти события известны лучше, чем наша конституция. Рассказы просвещенных людей, осведомленных о них, опровергают все то, что нам толкуют о страстном стремлении этих стран к установлению нашей конституции и появлению наших армий. Прежде чем влияние нашей Революции даст себя почувствовать среди других наций, надо чтобы она сама упрочилась. Желать дать им свободу раньше, чем мы сами ее завоевали, — значит утвердить одновременно и наше порабощение, и порабощение всего мира; думать, что, как только один народ установит у себя конституцию, все другие народы мгновенно откликнутся на этот сигнал, — значит составить себе преувеличенное и абсурдное представление о вещах.

Разве примера Америки, который вы привели, было бы достаточно, чтобы разбить наши оковы, если бы время и стечение самых счастливых обстоятельств не привели мало-помалу к этой Революции? Декларация прав не свет солнца, в одно и то же мгновение озаряющий всех людей; это и не молния, одновременно поражающая все троны. Написать ее на бумаге или выгравировать на бронзе легче, чем восстановить в сердцах людей священные письмена, стертые невежеством, страстями и деспотизмом. Да что я? Разве от нее ежедневно не отрекаются, не попирают ее ногами, не игнорируют даже среди вас, ее обнародовавших? Разве равноправие где-нибудь существует, кроме как в принципах нашей конституционной хартии?» [23, p. 81–82; 5, c. 168]