Прометей № 4

Бенедикт Сарнов написал про него: «Это очень несчастный человек. Бесконечно уязвимый, постоянно испытывающий жгучую боль… одинокий, страдающий. Главные чувства… – огромная жажда ласки, любви, простого человеческого сочувствия». Для Маяковского коммунизм был идеальным обществом, где нет одиночества, боли от обмана и предательства, фальши и пошлости. Где все честны друг с другом, все друг друга уважают, стараются понять, если любят или не любят кого-то – так и говорят! Он и писал об этом своем идеале:

Чтоб не было любви – служанки
замужеств,
похоти,
хлебов.
Постели прокляв,
встав с лежанки,
чтоб всей вселенной шла любовь.
Чтоб день,
который горем старящ,
не христарадничать, моля.
Чтоб вся на первый крик: – Товарищ! —
оборачивалась земля.
Чтоб жить не в жертву дома дырам.
Чтоб мог в родне отныне стать
отец по крайней мере миром,
землей по крайней мере – мать!

Всемирная община братьев и сестер, мир всеобщей любви – вот этот идеал! Дореволюционная Россия с ее чиновничеством, рангами, показной религиозностью, карьеризмом и скромными мечтами о мещанском уюте, которые так едко высмеял Чехов (и столь идеализируемая сейчас антисоветчиками-имперцами!) была для Маяковского апофеозом пошлости, невыносимого лицемерия и притворства. Революция же была для него, напротив, свежим воздухом, возможностью сконструировать новое общество, основанное на откровенности, искренности, правде, справедливости. Перестроить все сверху донизу – от государства до семьи… Таков был пафос наших российских «ревущих двадцатых» – утопичных, революционных, экспериментаторских.

Именно этот пафос честности в отношениях, откровенности, доходящей до трагизма, и подкупает в Маяковском…

3.

А еще Маяковский был человек откровенно городской. Он вырос на улицах города (об этом хорошо написал в своих воспоминаниях Асеев!), он в своих стихах разговаривал с водосточными тубами и трамваями, он придумывал новый язык, чтоб дать его безъязыкой улице, городской толпе. Одиночество Маяковского – это одиночество в толпе большого города. Характерная для него смесь ранимости и внешнего, показного нахальства – это тоже свойство городского жителя, который, если нужно, умеет и локтями пробить себе дорогу в «подземке». Маяковский был восхищен индустриализмом, прогрессом, наукой. Он с его тончайшим эстетическим чувством, разумеется, понимал и ценил красоту природы, и даже чувствовал вину перед «багдадскими небесами», но все же природа для него – «вещь неусовершенствованная». Лирическое очарование русской деревни ему незнакомо, говоря языком Есенина, жеребенку он бы предпочел поезд…

И все эти его особенности опять-таки были совершенно противоположны духу стареющей романовской империи, которая некогда начиналась с бритья бород и переодевания в западные костюмы (и, думаю, это Маяковскому понравилось бы, недаром Синявский находил в его стихе сходства с державинским!), а закончилась фальшивым стилем «а-ля рюс» при Александре Третьем и Николае Втором, когда великие княгини появлялись на балах в кокошниках, а наследник Петра на русском престоле сам обзавелся бородой…

Элита стала славянофильствовать, причем именно в то время, когда России стали как воздух необходимы инженеры, техника и университеты… Многим стало ясно, что это лжеславянофильство – не столько патриотизм (как провозглашал официоз), сколько прикрытие довольства тем, что страна превратилась в «аграрный придаток». Мечта об индустриальном рывке, о техническом преображении страны – это тоже то, что сблизило Маяковского с большевиками.