Прометей № 4

Итак, адресатом стихов Маяковского был горожанин. Но, как мы выяснили, никоим образом не мещанин, который формально ведь тоже горожанин (само слово «мещанин» пришло к нам из польского языка, где mieszczanin означает «житель города»). Но нельзя сказать, что Маяковский и интеллигентский поэт (за исключением, может, раннего, экспериментаторского периода, творения которого действительно до сих пор интересуют интеллигентов-радикалов и авангвардистов). Тогда кто же те обитатели городской улицы, к кому обращается поэт?

Сам он называл их пролетариями, но я бы, скорее, обозначил как «демиургов-мастеров» (я ведь писал, что пролетарии для Маяковского – символ творцов, для которых Хлебников придумал особое имя – «творяне»). И не случайно пик популярности Маяковского приходится на 30-е (Сталин в 1935 запретил нападки на поэта со стороны рапповцев, а Сталин хорошо чувствовал настроения масс!) с их пафосом индустриализации, строительства городов и заводов, полетов через полюс и в стратосферу… Это они, молодые люди 20—30-х, охваченные энтузиазмом трудовых свершений, покорители полюса и неба, беззаветно любили Маяковского, учили его стихи, подражали им в своих виршах…

Это осознавал и сам Маяковский, который с гордостью говорил от лица газеты «Комсомольская правда»: «Наш чтец – это вузовская молодёжь, это рабочая и крестьянская комсомолия, рабкор и начинающий писатель». Советская молодежь всегда окружала Маяковского при жизни, искренне приветствовала его выступления (за редкими исключениями вроде рокового, предсмертного его вечера в Плехановке), молодежь продолжала его любить и после его ухода.

Эти молодые мастера – в отличие от мещан, которые оторвались от народа и презирают его, считая, что он не понимает «изячного»! – были плоть от плоти выходцы из народа. И еще и поэтому Маяковский был им понятен.

Литературовед В. Тренин хорошо показал, что зрелый и поздний Маяковский напоен мотивами фольклора, его стих все больше походит на народный раек, причем это не подражание, это растет из самой сути поэтики Маяковского, но парадоксально похоже на народное творчество. Пример – сокращенные слова, вроде «ясь». Тренин правильно отмечает, что Маяковский здесь похож на Пушкина, которого современная ему критика тоже ругала за выражения вроде «конский топ», не замечая, что так говорит народ…

И, кстати, именно поэтому стихи Маяковского нельзя просто просматривать глазами как интеллигентски-модернистскую поэзию. Их, как народный стих нужно обязательно читать вслух, что любил делать и сам Маяковский.

Обложки первых изданий программной поэмы В. В. Маяковского «Хорошо!»

4.

Если уж мы заговорили о Пушкине, то есть и еще одна параллель, которую почти не замечают. Я говорю о фатализме обоих поэтов. Маяковский верил в судьбу и как бы играл с ней. Его любимой игрой были карты, и в них он «резался» отчаянно, ночи напролет, тяжело переживая проигрыши. А ведь в основе карточной игры тоже вера в счастливый случай…

Но самое главное – самоубийство Маяковского тоже было игрой. В его револьвере в то роковое утро был всего один патрон. По сути, это была «гусарская рулетка» (русская рулетка, как ее еще называют). Кстати, это был не первый случай для Маяковского. Он стрелялся до этого дважды – в предреволюционный период. И оба раза так же с одним патроном в револьвере…

Фатализм, как я сказал, сближает Маяковского с Пушкиным. Пушкин тоже был отчаянный картежник, верил в приметы (из-за перебежавшего дорогу зайца он не поехал в Петербург и не принял участие в восстании 25 декабря), его несокрушимая вера в судьбу отражена в повести «Метель», в «Капитанской дочке». Многие философы, кстати, считают, что идея судьбы – базовая для русского национального самосознания с его вечной надеждой на «авось», и что фатализм Пушкина – очень русская черта. Тогда то же можно сказать и о Маяковском. И это подтверждает вывод литературоведа Тренина о народности творчества, да и личности пролетарского поэта.

Однако в неменьшей мере характерным свойством русского мировоззрения считается стремление к абсолютному, жажда победы над злом и смертью. При этом невольно вспоминается, что Маяковский был страстным сторонником идеи всеобщего воскрешения или, как ее сейчас называют, трансгуманизма. Поэт считал, что при коммунизме наука разовьется так, что ученые получать возможность возвращать к жизни (по сохранившимся биоматериалам), как минимум, лучших представителей ушедших поколений. Об этом он прямо пишет в поэме «Про это», где изображена «лаборатория человечьих воскрешений» ХХХ века, и поэт вполне серьезно обращается к ученому той эпохи и страстно просит воскресить его, Владимира Маяковского, потому что:

Я свое, земное, не дожил,
на земле свое недолюбил.