Прометей. Трилогия

Если проверяющая программа обнаружит подделку, его мозг будет мгновенно разложен на фотоны и превратится в короткую вспышку света — не такая уж плохая смерть. Тем более что нечто подобное ему уже пришлось пройти однажды, когда машина считала информацию с его мозга и убила его прежнее тело в момент, когда он решил включиться в борьбу с энтропийным прорывом. Но он сам согласился на это, так что нечего теперь жалеть себя.

Страх смерти тем не менее оставался… Он все время пытался определить, что же еще осталось в нем от прежнего Глеба, но сделать это сейчас было трудно, поскольку отсутствовали почти все внешние рецепторы. Если не считать потока зрительной информации, поступавшей к нему от внешних датчиков станции.

Сейчас это был единственный доступный ему диапазон связи с внешним миром. Даже звуков не было, все происходило в полной тишине. Наверно, такая абсолютная тишина возможна только в загробном мире, и место, в котором он находился, подходило под это определение по всем параметрам. Разве что у грешников, попавших в ад, все же было общество себе подобных — товарищей по несчастью. Глеб был лишен даже этого слабого утешения.

Барьер приближался… Он не знал, откуда у него эта уверенность. Взамен утраченных человеческих чувств и ощущений появились какие-то новые, сейчас, к примеру, он мог ощущать присутствие электрических зарядов большой мощности.

Они вызывали нечто вроде щекотки в отсутствующей верхней части живота, где когда-то находилось солнечное сплетение. Странно, если отсечь от себя поток зрительной информации, закрыв несуществующие глаза, он вновь начинает ощущать собственное тело. Память по-прежнему хранит в своих глубинах утраченные в реальности ощущения — возможно, таким свойством обладает любой мозг живого существа, ведь недаром после ампутации люди продолжают ощущать боль в отсутствующих конечностях. У него ампутировали все тело. «Не такая уж большая разница», — подумал Глеб, чувствуя удовлетворение от того, что, по крайней мере, черный юмор ему не изменяет.

Еще пару метров медленного продвижения к барьеру. Ощущение щекотки перешло во что-то, напоминавшее обработку жесткими щетками. С него словно сдирали кожу, и хотя нервных окончаний у Глеба больше не было, чувство боли осталось в памяти, и сейчас оно выплыло на поверхность сознания, добросовестно предупреждая об опасности.

В этот напряженный, возможно, последний в его жизни момент ему захотелось узнать, каким будет его последнее воспоминание? Что было для него в жизни самым главным? Что запомнилось больше всего? Почему-то он знал, что вспомнить это сейчас чрезвычайно важно.

Вокзал трансконтинентального экспресса? Прощание с Тинкой, несколько раз повторенное обещание дождаться его возвращения? Нет, не это, поскольку оказалось ложью. Сейчас ему нужно воспоминание, на которое можно опереться, что-то вроде спасательного круга.

А ведь в его жизни уже был момент, когда пришлось выбирать между двумя мирами. Вынужденная посадка на Парим. Местная колония отделилась от Земли много лет назад и закрыла для землян свои границы. О жизни на Ларине ходило много разных слухов. Там среди кисельных берегов текли молочные реки. Там не было бюрократии, не было вообще никакого управления, каждый жил сам по себе и, отработав один месяц на шамсытовом руднике, остальное время года мог жить так, как ему заблагорассудится. Колония обеспечивала своих граждан всем необходимым за счет торговли драгоценными шамсытами. Земная федерация не вмешивалась в дела этой далекой богатой колонии, сумевшей подкупить земных чиновников, протолкнувших решение о ее отделении в Совете Федерации.

В то время рана от окончательного разрыва с Тинкой, которая, разумеется, его не дождалась, была еще совсем свежей. Глебу хотелось сжечь за собой все мосты, круто изменить свою жизнь… Но он так и не смог бросить доверенный ему корабль. И, постояв на гребне водораздела, откуда виднелся паримский город, вольно раскинувшийся среди зеленых холмов, вернулся к кораблю и занялся ремонтом, так и не сообщив пассажирам, на какой планете они приземлились. Если бы он этого не сделал, возможно, ему пришлось бы возвращаться на Землю одному. Легенды о Париме обладали слишком большой притягательной силой. Это воспоминание, как и многие другие обрывки, сохранившиеся в его памяти, не имело конца, он не мог вспомнить старта, не знал, сумели ли они вернуться и что случилось во время долгого пути к Земле. Но это было уже не так важно. Он нашел точку опоры, позволившую ему преодолеть страх перед последним решительным рывком сквозь защитный барьер. Чувство долга — вот что им тогда двигало, и это чувство не изменило ему в тот момент, когда он решил помочь станции антов ценой собственной жизни, — не изменит и сейчас, если он останется жив.