Промежуток

– Виктор Петрович, будем говорить, как цивилизованные люди. Мы не хотели лишнего насилия. Нам дорого спокойствие общества. Но поэзия зашла в такие дебри, так оторвалась от насущных задач человека, что сама подписала себе приговор. Она потеряла себя, утратила внятное сообщение. Люди разочаровались в ней – и все это по вине жалкой горстки вас, заносчивых снобов, которые годами не предлагали им ничего узнаваемого, а искали сомнительных словесных соответствий тому, что и вовсе никто не видел. Чудовищная и многолетняя растрата человеческих ресурсов – чувств, способностей, сил – и ради чего? Никакого прогресса в российской поэзии не наблюдается. Уже как минимум столетие. Наши специалисты полностью разобрались в данном вопросе. А вот проза развивается, да еще как. И это логично: есть спрос, людям нужны истории про людей, они не станут ежедневно усваивать то, что не могут пересказать другим. Существование поэзии – это просто нонсенс! Это все равно что вместо супа, приправленного перцем, взять перечницу без супа и просто высыпать себе на язык.

Перец или соль.

Все это такая вкрадчивая, мирная пытка.

– Или просто положить на него лавровый лист. Где-то это я уже слышал, – усмехнувшись, говорит мой друг, отпадая от меня. Теперь он снова – просто человек, только что сжимавший горбушку в кармане.

– Может быть, это голос совести? – тараканьи туфли пытаются шутить. —

Но к делу. Руководство страны озабочено недостаточной эффективностью поэтов.

Оно приняло решение полностью обнулить поэзию как непопулярную сферу. Люди должны забыть об этом устаревшем способе письменной речи. На время. Необходима пауза, чтобы подготовить и потом провести масштабную перезагрузку поэзии.

– Обнуление – это уничтожение?

– Благо народа – для нас закон. Даже если оно требует жертв.

– Вы бесчеловечны. Вы не знаете народа. Вы ничего не знаете, – в голосе человека целлофан отчаянья.

– Фи, Ветлугин. Диссиденты уже не в моде.

Тараканьи туфли смеются. Я могу поспорить, что даже сейчас мой человек абсурдным образом способен думать об облаках. Он отворачивается к окну.

– Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю.

Венозные носки задеты.

Слабые следы облачности. Ах, вот как звучит достоинство (нет, похоже, это не человеческое вещество – скорее, свойство ветра):

– Из всего, что вы говорили, неясно лишь то, что вы подразумеваете под перезагрузкой.

Так звучит готовность сопротивляться будущему. Будущее – оно ведь как тесто. Или еще не подошло, или уже схватилось.

– А вот это за пределами твоей компетенции.

– Зачем я вам?

Слишком много тоски.

– Вот мы и подходим к сути вопроса. – Голос венозных носков приобрел респектабельность. – После выдержанной паузы поэзия вернется в Россию. В ином, очищенном качестве. Она будет не просто подконтрольной власти – она будет исходить из ее рук. И люди будут нам благодарны.

– Вы считаете стихи нейролингвистическим оружием?

– Гм, – тараканьи туфли переминаются. – А ты не так глуп.

И, как всякое оружие, оно не должно попасть в руки психопатов. Должно быть в твердых и справедливых руках. Мы считаем, что такое сложное искусство, как поэзия, должно быть в надежных руках самого справедливого и честного человека – то есть лидера всей страны; тогда и только тогда поэзию можно будет реабилитировать в глазах масс. Кстати говоря, наш уважаемый президент, как и многие известные лидеры, сначала в школе, а потом и в Академии писал стихи. Разумеется, эта информация была засекречена. И сегодня, несмотря на свою чудовищную загруженность, он уделяет внимание и работе с сознанием граждан, и программе реновации поэзии. То, что выйдет из-под его пера, когда придет время, должно быть настоящим новаторством, при этом доступным для понимания народа. Поэзия России будет полностью монополизирована. У нас есть идеальный автор и есть сложные государственно-поэтические задачи. И мы, посовещавшись, решили, что, поскольку президент круглосуточно занят, ему нужен опытный помощник, чувствующий себя в поэзии как рыба в воде. Выбор пал на тебя, Ветлугин, хотя ты никогда не отличался лояльностью к нашей политике. Можешь искупить.

Человек отрывается от стены и делает шаг к говорившим носкам. Им движет гнев, если я что-то понимаю в людях.

– Это вы? Это вы предложили меня?

– Не благодари.

– Вы не убили меня только для того, чтобы я стал литературным негром вашего президента?

– Нашего. – Носки прячутся, костюм встает. – И корректней было бы сказать: афроамериканцем. Будь толерантен – разве это не либеральная ценность? – в голосе издевка, костюм пританцовывает.

Человек прячет руку в карман и снова сжимает меня в кулаке. Жадными пальцами человекорка ощупывает неровности фрагмента своего тела и отрывает от себя маленький кусочек. И снова распадается на меня и его. Никому не больно. Но я боюсь за него.

– Скажем так. Меня убедили, что при определенных условиях ты можешь написать идеальный текст, – шевелит усами одуряющий голос.

– Кто?

– Он был не один.

– Кто бы это ни был, я не стану этого делать. Для вас у меня ничего нет.

– Ты напишешь.