Промежуток

Ушаков поддакивает, как бы ставя на них гербовую печать. И, когда промелькивает словосочетание «группа Княжева», вдруг становится ясно: это Ростовцев помог организовать захват. Ведь он бывал у них в прежние годы, потом поддерживал связь. Кто-то ему сказал, когда они соберутся, – может быть, и сам Княжев. Как это было похоже на него, как неосторожно, как идеалистически! Да, конечно, всё это детская натура старика, наивность, гордость, отказывающаяся принять новые правила существования для нас. Старик был рассеян к тем способам выжить, которые диктовала система. Положение поэзии многократно изменилось, а старик Княжев – нет. Это был прекрасный и винтажный человек. С винтажным понятием о чести. Он был безобидней лугового мятлика. Но его убили.

Они говорят, но я на них не смотрю.

Я смотрю внутрь себя и вижу то время, когда невероятные стада парнокопытных и непарнокопытных поэтов спускались на водопой к какой-то изначальной воде, пересекали обширные поэтические равнины и входили в чаши пряморастущих поэтов, мигрируя к долинам поэтических сходок.

Я вижу эти долины, эти места сезонных встреч для всех, кто свидетельствует о красоте миров со всей возможной для них точностью и силой. Я вижу каплю смолы, текущую вдоль по стволу доисторического поэта, чье слово застывает в ней, в капле, и становится янтарем, и внутри него, как эмбрион, спит маленькая стрекоза. И она тоже поэт.

Ростовцев кричит, требуя включиться. Вдруг я понимаю, насколько его мучает то, что я еще есть. Это его личное дело, он имеет на это право. Но Княжев… сейчас он говорит о княжевцах с какой-то даже брезгливостью. Листья вянут, слушая это. Нет, напрасно он так близко подходит ко мне. Слишком близко. Ростовцев ненавидит поэзию, которая от него отвернулась. Мне было жаль его, но это уже прошло. Я чувствую, как во мне бродят соки. Если бы только ясности! Нет, это соки ярости. Они поднимаются во мне, выплескиваются в горло, норовят перелиться через край и нарушить молчанье. Бросаются в крону, пробегают с плеч по веткам-рукам, до самых кончиков. Я не выдерживаю, разворачиваюсь и внезапно смазываю по гладкой щеке свежими отростками пальцев. Странно, что выходит так хлестко, так сильно.

Ростовцева отбрасывает назад, на опешившего Ушакова. Голос звучит низко, в нем надвигающийся смерч: «Ты мне за это ответишь». Он вибрирует, и все вокруг вибрирует. С перекошенным лицом, на котором ясно видны следы удара, он готовится сбить меня с ног, но депутат останавливает его предостерегающим жестом. «Пока мы не можем с ним ничего сделать. Не забывайте о приказе. Надо обработать вашу рану. Охрана, охрана!»

Ушаков выводит упирающегося Ростовцева из камеры. На щеке его вздувшаяся кровавая царапина, а я с изумлением смотрю на свою окровавленную ветку. Дверь захлопывается.

От удара мне мерзко. Ствол гудит и вибрирует. И я не сразу понимаю, что вибрирует все: и пол, стена за мной – оконное стекло и решетка. Все гудит. Это не метафора. Я разворачиваюсь к окну и вижу человека, работающего электропилой на уровне моей кроны. Рядом с ним в воздухе мелькает что-то белое. Збанк! Збунк. Збункл-збинь.

Это упало стекло, осыпав меня осколками. Вжжжик. Сейчас ворвется охрана. Каска с забралом не позволяет мне узнать человека, стоящего на крошечной площадке подъемника и пристегнутого хлипкими ремнями.

Я понимаю, что он хочет сделать. Смельчак вырезает в решетке квадрат, и ржавое поле для крестиков-ноликов падает внутрь камеры, добивая стеклянный лом.

Кора в порезах, но я не обращаю на это внимания. Я поднимаю руки-ветки вверх, просовываю их в квадрат. Мои зеленые кисти уже на свободе! Человек цепляется за сучки, перехватывает их поудобней, не говоря ни слова, тянет меня сквозь квадрат что есть сил, а я, пытаясь вырвать корни из тюремного пола, чтобы помочь ему, напружиниваюсь и наконец подпрыгиваю.

И в ту самую минуту, когда вооруженные охранники врываются в камеру, жидкая крона уходит в свободный квадрат, и пока они расстегивают кобуру, жилистый тощий ствол весь вытягивается в воздух неба.

«Держитесь, Виктор Петрович!» – весело и знакомо кричит смельчак, прижимая меня к бортику, и подъемник начинает движение, на ходу опуская площадку. На полу площадки сидит Трехпалый. Он вспархивает и пересаживается на ветку ко мне. На плечо. Привет, дружище, я тебе рад.

На хорошей скорости мы пролетаем в ворота. «Дерево удалили? Ну молодцы, а то слишком много растительности. Заслоняет обзор», – дружелюбно кричит вслед нам дежурный, мы киваем, а наш водитель уже гонит к шоссе. Охранники в камуфляже только-только начинают выбегать за ворота, но мы уже в потоке. «Мы прикрепили табличку с новыми номерами», – шепчет смельчак, не поднимая забрала. Но я уже и так знаю, что это Дарт.

Высоко со стены Башни, которую я мечтаю никогда больше не видеть, над нами над всеми, обозревая свои владения, посмеивается портрет президента.

2. Трехпалый