Промежуток

– А теперь каждый из вас пусть скажет несколько слов. О важном. Ведь на самом деле реально лишь то, что мы любим. Скажите нам о тех, кого вы любите, или о том, что любите.

И оно никогда не исчезнет. Скажите нам. Здесь и сейчас.

Пока все собирались с мыслями, Дарт первым сделал шаг вперед и сказал:

– Я люблю тебя, Инга. Я люблю своего брата и его семью. Голубя, Дерево, Макса и Наталью Ивановну, сумрак и звезды, книги Кафки и фильмы Вендерса. Я люблю вас. Почему-то я очень люблю стрекоз. Собака, милая! Собаки вообще! Я вас точно люблю! Мобили люблю, но, наверное, это не самое важное. Эх, так я запутаюсь… Лучше я скажу про мир целиком. Мир, я люблю тебя. Пожалуйста, будь. Космос, я не могу без тебя.

Все забыли о себе. Все смотрели на Дарта и думали: «А этот парень не робкого десятка».

И тогда маленький Даня тоже сделал шаг вперед и сказал:

– А я люблю маму и папу. И бабушку.

И тебя, Соня. И твою бабушку. И тетю Катю. И дядю Колю. И рыбок. И кошку. И солнце. Школу я не люблю, не буду про нее говорить. Я люблю приключения. Море. Своего попугайчика. И еще я конфеты люблю.

Он немного смутился. Все рассмеялись.

И тогда вперед вышла Соня и сказала:

– А я люблю лес. Весь. Всё, что здесь есть. Каждый цветочек и каждую шишечку. Все леса. И сады. И луг. Я очень люблю свою маму, но ее тут нет. И моей бабушки тоже нет, но я ее люблю. Пусть они приедут сюда, – она не выдержала и заплакала, и тетя Катя прижала ее к себе и заплакала тоже.

Но не такова была тетя Катя, чтобы не сказать то, что для нее важно. И она сказала:

– Я детей люблю. Взрослых тоже, но не всех. Только хороших. Но бывает трудно понять, кто хорош, а кто нет.

Поэтому пусть будут все. Пусть всё остается.

И еще что-нибудь. Да всё, что вы захотите.

Я согласна.

– И я, – улыбнулась Соня. – И еще я хотела бы… чтобы существовало чудо.

– Чудо как принцип? – уточнил Человек-Олень.

– Можно и так сказать, – уклончиво ответила дипломатичная Соня. – Вот как вы, например. Вы же не просто существуете – а как чудо.

Так она сказала Человеку-Оленю. И все обернулись к нему. И он улыбнулся:

– Спасибо тебе.

И тогда старик в инвалидном кресле, как оказалось, под клетчатым пледом, которым его укрыли, одетый как олдскульный рокер (это был Княжев), поднял руку вверх и сказал:

– Я понимаю Дарта. Молодец, дружище!

Я тоже люблю скорость и красоту, как ты. Скорость, женщин и смысл. Во всем.

Я люблю шахматы, сложные задачи. Я люблю философию. Я бы тоже гонял на мотоцикле, если бы мог. Я люблю вас, друзья. Я люблю, когда в стихах движется странное и нарастает, и обрушивается на нас, как смерч. Да, я очень люблю стихи. Конечно, мне нравятся многие вещи. Я обожаю хорошую музыку, например. Но стихи… Мне нравится, как в них втягивается свернутый мир. И мы, воспринимая, можем распаковывать этот мир и наслаждаться им. Мне кажется, стихи – это такие устройства, которые передают другим миры и миры. Но сначала закрепляют их. И это важно. Ведь я прав, друзья? – Израненные поэты загудели. – А где здесь Инга? Мы не встретили ее в городе. Я давно ее не видел. Мне говорили, что она здесь. Пусть прочтет что-нибудь.

И тогда на руку к нему спустилась самка зяблика. И Человек-Олень сказал:

– Инга, прочти.

И тогда Инга раскрыла маленький клюв и прочитала новое стихотворение, которое для многих прозвучало лишь как музыка, как простая и скользкая трель, которую было бы невозможно положить на ноты. Это было красиво и скользко. Оно ускользнуло куда-то в просветы, в промежутки между листвой.

Суть уловили только птицы, Дерево, Дарт, Человек-Олень. И может быть, Собака:

дано не тело мне а все что вне
какая разница кто горечи сосуд
когда его медлительно несут
и дальний лес кукожится в окне
не различу где базовый подвох
все что пойму не будет больше мной
бог осязаний твой фальшивый бок
провалится как свежий перегной
дано не это тело неумехи
а жаркий ум исследующий риск
в пределах мира смысл но помехи
всё переводят как чирик

Княжев в инвалидном кресле улыбнулся и сказал:

– Спасибо, моя птичка!

Инга взлетела и пересела на Дерево.

И потом говорили поэты, все по очереди. Они вспоминали какие-то удивительные вещи, которые видели, может быть, только раз. Они боялись что-то упустить. Только тут Жанна, до этого стоявшая меланхолично и завороженно, внезапно очнулась и увидела, что ее сын стоит среди них. Его тело было точно сшито на скорую руку из разных кусочков. Оно было собрано, как мозаика.

Но он ободрительно улыбался матери.

И Павел тоже его увидел. На его лице были боль и ужас. А Жанна перебежала к Мише и кинулась к нему в объятья. Она сказала необыкновенно взволнованным голосом:

– Я люблю своего сына. Больше всего на свете. Я люблю свою дочь. Я люблю цветы, особенно фиалки. Не знаю почему.