Промысловые были

– Мы собаки! И нам надо сказать…

– Свое слово…

– Сказать себе и друг другу, что будем собаками до конца… Давай троекратно залаем за наше собачье дело, нашу охоту…

– Наш промысел!

– Промысел! Разницу чуешь?

– А как же!

– За нашу тайгу – что будем беречь ее, охранять…

– Ававав!

– В такой денек, да в таком месте – че не лаять!

– Ававав!

– Авававав!

– Брат! Перед этой тайгой… Давай пообещаем выполнять наше собачье дело, как выполняли наши отцы и деды… так сказать, пра-собаки… Быть верными и бескорыстными.

– Да! – с жаром сказал Рыжик. – И не забывать! Что мы не просто собаки! А то щас много развелось… В городах есть собаковидные, которые живут в благоустроенных, понимаешь, квартирах, едят магазинную курятину, которую делают из кур, которых кто-то за них облаивает! Которых за их хозяев кто-то добывает… А мы не прячемся за спины, понимаешь, мы на переднем краю… Помнишь, Старшой говорил, что у балконных лаек лапа ластой! А у нас комком.

– Да че ты все время себя сравниваешь?! Сам будь кем надо! Как Таган! Как, помнишь…

– Помню… Дай скажу!

– Нет, дай я!

– Ну говори!

– Нет, ты говори!

– А че я хотел?

– Не знаю! Забыл! Ха-ха-ха!

– Давай просто полаем!

– Давай! Ававав!

– Да! Дак вот пройдет год, и еще много будет ошибок, а они будут! Обязательно будут… И я подумал, когда-то Таган так же стоял на этом просторе…

– И я подумал!

– Мы оба подумали! И мы сейчас стоим здесь… Я подумал! Пройдет год, и на следующую осень мы будем так же здесь стоять… И я хочу, чтобы нам было не стыдно за то…

– Что будет в этом году!

– Да! В таком неизвестном…

– Что сердце аж сжимается от неизвестности, до того все прекрасно!

– И мы должны всегда помнить, что это наша даль…

– И что у нас лапы комком! – крикнул Рыжик и залился на всю округу.

3. Промысел начался

Потом все заварилось плотно и ярко, сливаясь в алмазно-сине-рыжее месиво льда, воды и закатов, и не помню, сколь раз надевали на кулек Рыжиковой морды петлю, сколь раз сдирали обратно против шерсти и сколь раз сбивали мы с курса лодку во время швартовки. Потом добыли оленя, в котором нам понравилось все, кроме того, что он не стоит под собаками и про которого Таган сказал: «Ниччо так бычок. Но сохат – есть сохат!» А потом вернулись уже по снегу, Старшой вытащил лодку, и промысел начался́. Из приизбушечных событий ярких запомнились два.

Утром в сумерках с той стороны прилетел глухарь и с грохотом взгромоздился на елку над избушкой. Мы взлаяли, а Старшой в трусах и калошах вышел и добыл глухаря из «тозовки». Нас дико насмешило все: и дурак-глухарь, сослепу вломившийся в наше расположение, и Старшой в трусах и с «тозовкой». Хохотали, пока Таган не рявкнул:

– Э, кони, хорош ржать. Вы бы с евоное отпахали в тайге, а потом бы хаха ловили!

Таган разговаривал рублено и резко. И слова будто обранивал. Не в смысле браниться, а в смысле ронять. При таких собеседниках – что ни скажи, а дураком будешь. Допустим, Таган обронит:

– На востоке соболь пошел.

– Правда? – пискнем мы.

– А че не правда… – буркнет Таган возмущенно-презрительно, да так, что ты виноват по уши, раз не веришь и переспрашиваешь. И басовито с рычи́нкой добавит: – Раньше в это вре-емя здесь по ручью-ю Аян, покойничек, по пять соболей в день загонял… Правда, я грю, тогда и собаки были… Аян рассказывал: Дяа Вова, старшовский отец, одних токо щенков до пяти особ на промысел брал. А оставлял одного! – И, видя наши полные смятения глаза, говорил с напором: – Но зато это собаки были… Хрен ли лаять… – Досадливо-разочарованное «А щас…» уже и не требовалось. Хотелось слиться с подстилкой.

Когда Таган заговаривал про деда Вову, у него немедленно появлялось выражение «одного токо»: дед «одного токо омоля по три ванны на замет брал», «одной токо ки́слицы по сорок ведер сдавал» или «одних токо веников по семьдесят дружек заготавливал». Дру́жка, кто не знает – это пара веников, связанных веревочкой.

Таган за словом в карман не лез. Если кто-то говорил: «Да брось ты», он рявкал: «Как брось, так и подними», а если не соглашались, мол, «Ну конее-е-ешно», то передразнивал: «Конюшня».

Старшого он уважал, у них были свои долгие отношения, и то, как они общались – полунамеками, в касанье – отдельного слова стоит. Сидели у костра возле избушки, Старшой помешивал собачье в тазу и что-то говорил негромкое лежащему у ног Тагану, а тот чуть пошевелил хвостом и чуть прижимал уши. А Старшой клал руку на голову Тагану и поглаживал-почесывал выпуклый шов на собачьем лбу. Ребро жесткости, как выразился как-то Рыжик. Мы умирали от зависти – привязанный Рыжик аж зевал со скулинкой. Есть такое собачье проскуливание в зевке. Открыть рот, будто для зевка, а дальше зевок растянется то-о-о-онким, очень высоким скулежом и, выходит, – скулинка заменяет зевок и вроде должна уже в лай перейти. Ан нет – в зевок и возвращается. Это происходит, когда мы нервничаем. Такое «у-аааааа́»…