Промысловые были

Рыжик хоть и не был состоявшейся собакой, но в направлении двигался, и поэтому неловкость я испытал ужасную, узнав, что он еще и пописывает. Вирши совершенно не шли Рыжему и выражали не его суть, а одну, скажем так, идейную ипостась, причем настолько примитивно, что если бы их прочел некто, съевший собаку в поэзии и не знавший Рыжика, то был бы разочарован: образ лирической собаки не имел ничего общего с той собакой, каковой эта собака была в собачьей жизни.

Тем не менее содержание этих… куплетов, а иначе их не назовешь, помогают понять, что роковой тот поступок, на который мой брат столь безрассудно решился, не имел никакой материальной или, скажем так, желудочной подоплеки. Надо полностью не понимать Рыжика, чтобы объяснять случившееся продуктовыми причинами, и я абсолютно уверен, что сама по себе привада, как продовольствие, не интересовала Рыжика вовсе, а руководила им лишь идея бунта против существующей картины взаимоотношений, скажем так, гражданина и власти, и его собственного в ней положения. Поэтому трактовать поступок Рыжика с продовольственных позиций, как это делал Таган, совершенно ошибочно, и, я бы сказал, недальновидно.

Чтобы доказать сугубо идейную подоплеку этого бунта, я предлагаю обратиться к поэтическим изысканиям Рыжика, которые, не имея отношения к литературе, нужны лишь в доказательство моей версии произошедшего. И прошу не воспринимать мое критическое отношение к творчеству брата как повод выставиться более сноровистым в словестном творчестве: я начисто лишен подобных притязаний и выступаю как летописец.

В таежной жизни бывает, кто-то напоет, просыпаясь, какую-нибудь глупость, и все повторяют ее до самого заката. Поэтому так важно, чтобы день, осень, жизнь начинались с правильной строчки. Так вот Рыжик частенько бубнил с утра глупейшее словосочетание: «Этот Рыжик в общем-то рыжовый»… А я целый день его повторял и чем сильнее ощущал его глупость, тем послушней долдонил.

Что он имел в виду? Какую такую «рыжовость»? А может, не рыжовость, а ржавость? Повторю, Рыжик был, что называется, с идейками и с критической жилкой. Грамотный, по-своему даже начитанный, он имел самостоятельное суждение по каждому почти случаю, да еще и с пофыркиванием на общепринятое. Имею в виду пофыркивание в общечеловеческим смысле, а не в сугубо собачьем.

По моим наблюдениям, чем грамотней творческая собака рассуждает об искусстве и чем сильнее наращивает читательские ожидания, тем слабее ее произведения. Если уподобить душу художника котлу, в котором готовится духовная пища, то, без конца снимая крышку, ты лишь стравливаешь пар и роняешь давление… Это же относится и к строгости подачи – канон на то и канон, чтоб не отвлекаться на форму посуды и собраться на взваре.

И либо Рыжик слишком много рассуждал о законах творчества, либо ошибся с каноном, но все его стихотворчество свелось к какой-то бесконечной поэме в духе тюремного фольклора с вечным плохим прокурором и несчастным арестантом. В качестве прокурора и мучителя выступал Старшой, купающийся в комфорте, у которого в избушках чуть не полированные стены и прочие излишества, и, конечно же «кулинарное питанье и от печки ровное тепло». Причем эти «полированные стены» будто свидетельствуют о некоем буржуазном вкусе, точнее, как раз отсутствию вкуса и тяге к внешнему лоску:

У него в избушках много лака,
Там он развалился и храпит,
А за дверью бедная собака
В кутухе простуженно сопит.
У нее дырявая избенка
Колко смотрят звезды из щелей,
Вместо двери тонкая картонка
И лицо в укусах соболей.
Летом были с девушкой в походе,
Гнус в пути довольно сильно грыз,
Кто-то, вечно правый, встретил нас расправой,
И хотелось спрятаться за мыс.
Там, где снег в сидячую собаку
Мы идем-та в общем-то пешком,
Ну а кто-то прет на снегоходе
Да, и в общем, смотрит бирюком.
Мы ползем за ним в снегу по брюхо,
Едкий выхлоп лезет нам в носы
Это нам грозит потерей нюха
И вот-вот отвалятся усы.
(Вариант:
К позвонкам давно прилипло брюхо
Лезет выхлоп в ухо, горло, нос.
Это нам грозит потерей слуха
И на зренье скажется всеръез.)

С последними куплетами он меня всерьез мучил, требуя выбрать лучший.

К его поэме подошла бы заключительная строфа: