Пропасть глубиною в жизнь

– Мне уже, как ни пытайся, никогда не попасть туда, в тот, прежний… настоящий мир. Передо мной стена, понимаешь? Огромная страшная стена… Она становилась все выше и выше. Каждый день. Каждый год. Мне ее ни разрушить, ни перелезть, ни обойти. Я так устал!

Ирина присела рядом с Фролом, снова сжавшим ее руку в своих руках. Она молча недоуменно смотрела на вдруг изменившегося, встрепенувшегося, словно после продолжительного гипноза, старика.

– А ты можешь… Ты должна… У тебя еще все впереди, – энергично продолжал Фрол. – Глупенькая, да у тебя ж целая жизнь впереди… Понимаешь? И стена твоя – не стена вовсе! Стеночка. Плетень. Тьфу – и нет его! Понимаешь?

Девушка не сводила глаз с Фрола Устиновича и послушно, словно школьница перед учителем, кивала головой, все чаще смахивая не перестающие выступать на ее глазах слезы. Она попыталась обнять Фрола, но тот остановил ее, протянув вперед худую жилистую руку.

– Бери, бери! – твердо произнес он. – И не нужно ничего обещать.

Сказав это, старик резко выпрямился и направился к выходу из беседки. Пройдя несколько метров, он остановился, повернулся, еще раз окинул взглядом девушку с ног до головы и повторил:

– Стеночка.

Фрол вернулся в кафе. Сегодня – сам не понимая почему – он нарушил свое правило. Подошел к барной стойке и попросил у Надежды налить рюмку водки. Он и не пил ее, лишь поднес к губам и сразу поставил на стол.

Ирина больше в кафе не появилась. Да и Фрол больше не выглядывал в окно, намеренно от него отворачиваясь, будто боялся спугнуть полет начинающей свою новую жизнь хрупкой бабочки, которой ему в этот момент представлялась девушка.

Когда Гуря подсел к старику, тот уже находился далеко от кафешной суеты. Седые, несколько взъерошенные волосы. Печальные, подернутые густой сеткой морщин глаза. Немигающий взгляд. Казалось, еще более удлинившийся острый нос. Он снова возвратился в свой мир, за свою стену, которая сегодня еще больше выросла, еще больше отделила его от реального мира.

– Ну что, дедуля, пора заканчивать.

Гуря нередко провожал Фрола Устиновича домой. Не потому, что тот в этом очень уж нуждался. Нет. Просто жили они по соседству. И знал Гуря Фрола Устиновича с самого детства. И хорошо помнил его рассказы. И очень любил их тогда слушать. И было в них что-то такое, чего Гуря не очень-то понимал, но подсознательно чувствовал: уж очень отличались они от тех, которые можно было услышать по радио, по телевизору. В газетах прочитать. И тех, которыми пичкали школьников выступающие перед ними ветераны войны. И общались они как соседи. И по хозяйству деду Фролу Гуря не раз помогал. И между впрочем, не за деньги, а просто так. По-доброму. По-соседски.

Приведя Фрола домой и уложив его на кровать, Гуря отыскал на чердаке дома завернутое в старую фуфайку охотничье ружье. Конечно же, он прекрасно знал, где оно лежит. Он прекрасно знал, что находится это ружье у Шапорды без разрешения. Как, впрочем, и у многих односельчан. Жить среди лесов и не быть охотником – для местных жителей это, конечно же, нонсенс. Каждый мужчина в селе имел грешок и время от времени браконьерничал. Благо, зайца, косули, тетерева в этих краях достаточно. Да и грешок ли? В своем лесу охотились. В том, где отцы и деды охотились. Так что здешние охотники с определением «браконьеры» по отношению к ним вряд ли согласились бы.

Фрол, пожалуй, уже пару десятков лет не брал ружье в руки. Даже и не вспоминал. А может, и вовсе забыл о его существовании. Потому Гуря и не чувствовал особых угрызений совести, вынося «трофей» из соседского дома и аккуратно прикрывая за собой входную дверь.

«На кой оно тебе, дедуля? – вроде как оправдываясь и перед Фролом Устиновичем, и перед собой, мысленно произнес он. – Все равно лежит без толку. А мне вот вполне может и пригодиться».

Глава 4

Гаврик, держа за самый краешек «примину», уже начинающую обжигать пальцы, беспрестанно втягивая и тут же выпуская дым, весь ссутулившийся, со взъерошенными волосами и поблескивающими глазами, рассказывает почти детективную историю о том, как вчера из клетки в «живом уголке», что в кабинете биологии, ежика «свистнул» и в поле за школой выпустил.

Вообще-то, он Витя, Витя Гаврилюк. А «Гаврик» – вроде как прозвище; их, пожалуй, большая часть класса имеет. Тут уж как ни крутись, а никуда от этого не денешься: как однажды приклеилось, так потом на все школьные годы и осталось. Да что там школьные годы, некоторым, наверно, приходиться всю свою жизнь с обретенным в школе прозвищем, словно с клеймом, прожить.