Пропавшие наши сердца

Прошло уже три года, а новых жильцов в доме нет. Папа его не продал – без маминой подписи нельзя, – и снимать дом тоже никто не хочет: как узнают, кто здесь жил, сразу отказываются. Каждый раз Чиж застает здесь все ту же картину: шторы на окнах задернуты, узкая задняя калитка заперта наглухо. Дворов на их улице нет, дома стоят возле самой дороги, будто расталкивая друг друга. Между домами и тротуаром тянется узкой лентой неухоженный газон, только он и меняется от раза к разу – трава сначала вырастает по колено, потом колосится, потом скрывается под снегом, который никогда не убирают. Однажды весной Чиж пришел сюда, а газон весь в нарциссах; он и забыл, что мама их тут посадила, и их веселый канареечный цвет, мамин любимый, навевал такую грусть, что Чиж не приходил сюда целый месяц, а когда пришел, они уже завяли, стебли полегли, а листья засохли.

Знает он только одно: дом до сих пор пустует. Нет лучше места, чтобы спрятаться.

На другой день Чиж после школы идет не сразу домой, а берегом реки к старому дому. И с каждым шагом оживают воспоминания, сверкают драгоценными камешками, освещают дорогу, словно огоньки в лесу. Вот серо-бурый платан, толстый, как слоновья нога, – даже вдвоем с мамой у них не хватало рук его обнять. Вот кособокий белый дом, двухсотлетний, сплошь из острых углов и пристроек; Чиж его называл «шурум-бурум», а мама – «дом о тридцати семи фронтонах». Вот монастырь за высокой стеной из песчаника – как прежде, неприступный и безмятежный. Здесь живут монахи, рассказывала мама, а когда он спрашивал, кто такие монахи, отвечала: те, кто решил удалиться от мира. Все памятные места детства возвращаются, точно указывают путь. У корявого пня Чиж замирает со смутным чувством, будто чего-то не хватает, и лишь спустя миг вспоминает: старый клен спилили. Каждую осень он осыпал тротуар дождем огненных листьев – даже самым маленьким из них Чиж мог закрыть лицо. Мама сорвала однажды такой лист, проделала в нем дырки для глаз, и получилась маска для Чижа. Вторую она сделала себе, и бродили они по городу, точно парочка лесных духов. Ствол, должно быть, все эти годы гнил изнутри – превращался в труху, стал пористым, словно губка. Чиж стоит, сокрушенный горем, но тут замечает, что из пня пробиваются упрямые зеленые побеги.

На их бывшей улице все дома унылых расцветок: коричневые, грязно-желтые, блекло-серые, словно застиранное белье, как будто вылиняли за эти годы. Приземистые, чуть кривобокие, как старушки в потасканной одежде. За заборами мусорные баки, на тротуаре нет-нет да и попадется газета, зато район спокойный. А вот и он, их дом, такой же, как всегда. Пыльно-зеленый, словно изнанка листа, деревянные ступеньки крыльца отполированы временем. Дверь, когда-то ярко-вишневая, выцвела до кирпичного.

Раз папа дом не продавал, рассуждает Чиж, значит, он по-прежнему им принадлежит. То есть Чиж не взломщик. Строго говоря, все в рамках закона. И все равно, пробираясь сквозь густую траву к калитке, ведущей на задний двор, он то и дело тревожно озирается. Окна соседних домов злобно глядят ему вслед.

Когда мама ушла, соседи стали от них шарахаться, а раньше махали, здоровались, замечали, как Чиж подрос, заводили разговоры о погоде. А теперь поджатые губы, небрежные кивки. Как завидят Чижа с папой – сразу в дом, будто что-то забыли или не выключили газ. Однажды на Гарвардской площади Чиж с папой случайно встретили Сару, которая живет через два дома от них, – раньше она приносила им пышки с ревенем, одалживала у Маргарет садовые ножницы. На этот раз, как только Чиж с папой с ней поравнялись, она пересекла улицу чуть ли не бегом, словно спешила на автобус. В другой раз они ее встретили на своей бывшей улице – она заносила пустые ведра, когда отъехал мусоровоз, и, завидев Чижа с папой, отвернулась.

Ладно бы все соседи перестали их замечать – некоторые повадились их навещать: дескать, узнать, не нужно ли им чего. На минутку, спросить, как дела. Посмотреть, как вы тут управляетесь. С чем тут управляться? – думал Чиж, но в конце концов понял: с самими собой. В первые дни, когда он привыкал завтракать сухими хлопьями, потому что молоко вечно скисало, ему представлялось, что они с папой марионетки, а нити, за которые их дергают, ослабли. Раньше всем этим ведала мама, но мама ушла, и придется им учиться жить без нее; в первые недели это казалось почти невозможным.