Пропавшие наши сердца

Чиж впитывает эти строки, словно пористый камень влагу. Книга, стихотворение, строчка в нем.

Целиком я его ни разу не слышал, признается он.

Библиотекарша вновь прислоняется к стене, руки уперты в бока. Все эти плакаты и транспаранты с ее строчкой, все эти нашумевшие снимки. Удачный рекламный ход.

Она фыркает.

И продолжает: по-моему, проще быть храброй на словах, чем на деле.

Так вот чем вы занимаетесь, говорит Чиж, находите детей и возвращаете домой.

Библиотекарша вздыхает.

Если бы все было так просто. Эту тему обходят стороной из страха. Большинство людей даже не смеют сказать вслух, что детей у них отобрали. Им внушают, что если они будут молчать, то детей им могут вернуть. Но…

Она умолкает, потирает переносицу. Мы стараемся их переубедить, продолжает она. Мы ведем список: имя, возраст, приметы. И если слышим о ребенке, которого забрали из семьи, то пытаемся сопоставить. С переменным успехом.

Рука ее невольно тянется к карману, где шуршит записка.

Дело опасное, сам посуди, и многие просто не хотят в это ввязываться. Но мы ищем надежных людей в разных местах.

Как тот человек, говорит Чиж, и библиотекарша кивает.

Зачастую никому не известно, куда попадают дети. Как правило, тех, кто помладше, отдают в приемные семьи, а там иногда им меняют имена. Самые маленькие даже не помнят, как зовут родителей. И отправить их стараются подальше от дома. Не случайно.

Чиж думает о Сэди: она в Кембридже, а родители ее в Балтиморе, за сотни миль. Преодолеть такой путь в одиночку для ребенка почти непосильная задача.

А что дальше? – спрашивает Чиж.

Пока ничего, отвечает библиотекарша, и Чиж почти физически ощущает горечь ее слов. Пока что вернуть их домой не в наших силах – по крайней мере, пока действует ПАКТ. Но кое-кого из детей удалось разыскать, и, думаю, для родителей это облегчение – услышать, что дети их живы-здоровы, узнать, где они. А мы просто стараемся следить, кто пропал, кто нашелся. Все, что можем, делаем.

Мы?

Нас немного, отвечает библиотекарша осторожно. В разных уголках страны. Мы обмениваемся записками. Она улыбается уголком рта. Это ведь тоже часть нашей работы, информация. Мы ее собираем, храним, помогаем людям искать то, что нужно.

Все это время на языке у Чижа вертится вопрос.

Но почему? – спрашивает он. Это ведь опасно. Вас же тоже накажут, если узнают?

Библиотекарша сжимает губы.

Конечно, могут и наказать. И меня, и всех, кто разыскивает детей. И того человека, и всех других, кто передает сведения. Ясное дело, опасно. Но…

Она умолкает, потирает виски.

Мой прадед учился в Карлайлской школе[4], говорит она коротко, будто это все объясняет. И хмыкает, увидев непонимающее лицо Чижа: не слыхал о такой? Да где тебе знать, вам же в школе об этом не говорят. Мол, непатриотично это, рассказывать об ужасах, что творились в твоей стране. О лагере Манзанар[5], о том, что происходит на границе. Вас, наверное, учат, что почти все плантаторы хорошо обращались с рабами, а Колумб ОТКРЫЛ Америку, так? Потому что рассказывать правду значило бы проповедовать антиамериканские взгляды, а это никуда не годится.

Для Чижа здесь много непонятного, зато он сознает одно, да так отчетливо, что голова идет кругом: он понимает, как многого он не знает.

Простите, мямлит он.

Библиотекарша вздыхает: откуда тебе знать, раз никто вас не учит, а книг не осталось?

Меж ними пролегает молчание.

Я не хотел вам навредить, говорит наконец Чиж. Честное слово. Я просто… просто ищу маму.

Библиотекарша смягчается.

Маму твою я знала не очень хорошо, отвечает она. Да и давно было дело. Но я ее помню. Человек она обаятельный и поэт хороший.

Но плохая мать, думает Чиж.

И, только услышав ответ, он понимает, что произнес это вслух.

Нельзя так говорить, возражает библиотекарша. Тем более о своей маме.

И вновь она касается его плеча, на этот раз ласково, и слегка пожимает.

Бывают, конечно, и плохие матери, продолжает она. Только не всегда мы знаем, что их заставляет поступать так или иначе. Почти все мы стараемся как можем.

Тон ее настораживает Чижа. Голос у нее напряженный, звенит натянутой струной и вот-вот сорвется.

У вас дети есть? – спрашивает Чиж.

Двое, отвечает она с запинкой. Было двое.

Было. Фраза разорвана пополам: до и после.

Что с ними случилось? – спрашивает Чиж.

Дочка у меня заболела, отвечает она. В Кризис. На больницу денег у нас не нашлось, мало кто мог себе это позволить. А потом, под самый конец Кризиса, у сына кончился инсулин.

Она смотрит не на Чижа, а мимо него, на стену.

Где бы твоя мама ни была, что бы ни делала, не сомневаюсь, она бы обрадовалась, если б узнала, что ты жив-здоров и вырос такой большой. Что ты здесь.

Она щурит глаза. Возвращается к действительности, к нему.

Но вот что, Чиж, продолжает она, если хочешь попасть в Нью-Йорк, ищи дорогу сам. Я передаю информацию, а не людей.

Чиж кивает.

И я тебя не отпущу, пока не дашь слово никому не говорить. Прошу тебя, Чиж, ты как никто другой должен понимать. Сделай вид, что ничего – совсем ничего – об этом не знаешь, ведь на кону жизни людей.