Пропавшие наши сердца

От того времени в памяти у нее осталась картинка: ночной клуб, темнота, густой жаркий воздух. Толкотня, лоснящиеся от пота тела. Пульсирующий свет выхватывает из мрака то чей-то глаз, то губы, то руку, то грудь. Чувство, что растворяешься в толпе – в потной бесформенной массе, где каждый движется сам по себе, но в едином со всеми ритме. Над головами яркие огни; под утро все разбегутся, а они так и будут мерцать. Пол под ногами танцующих липкий от пролитого вина. Комендантский час тогда еще не ввели.

Все началось незаметно, как почти всегда и бывает. Она училась тогда на третьем курсе. Начали закрываться магазины, окна заделывали изнутри монтажной пеной. Сначала лишь кое-где, словно кариес, и вдруг оказалось, что опустели целые кварталы, по всей стране. Аренда вздорожала, покупатели перевелись. На улицах прибавилось попрошаек, бренчащих мелочью в бумажных стаканчиках из помойки, с картонными табличками: «СЕМЬЯ ИЗ 5 ЧЕЛОВЕК. ПОТЕРЯЛ РАБОТУ. ПОМОГИТЕ ЧЕМ СМОЖЕТЕ». Цены росли, а люди нищали. В магазинах одежды устраивали акции – минус десять процентов, двадцать, сорок пять, – и все равно свитера так и висели на вешалках, и хоть бы кто примерил. Всем стало вдруг не на что и некогда. Каждый десятый, по статистике, остался безработным. Потом – каждый пятый. Люди лишались машин, затем жилья и, наконец, терпения.

Ресторан, где работала Маргарет, закрылся: заведение с полувековой историей осталось без посетителей, а те немногие, что заходили, заказывали только кофе и торчали за самыми дальними столиками, пока тот не остынет. Хозяин плакал, когда заколачивал дверь, – он здесь играл за стойкой еще ребенком. Маргарет принялась обходить рестораны в поисках работы, но ей смеялись в лицо или только головой качали. В одном управляющий сказал ей ласково: ступай домой. Прежде чем станет лучше, сказал он, сначала должно стать хуже. Если вообще станет лучше. Дочь его, ровесница Маргарет, тоже недавно лишилась работы.

Экономисты так и не сумели договориться по вопросу, что вызвало Кризис. Одни ссылались на неблагоприятную фазу цикла – дескать, у всего есть циклы, как у эпидемий или нашествий саранчи. Другие во всем винили биржевых спекулянтов, инфляцию, неуверенность людей в завтрашнем дне – но у всего этого тоже есть причины, не до конца понятные. Со временем принялись ворошить прошлое, выискивая, на кого бы возложить вину, и спустя годы сошлись на Китае, извечной «желтой угрозе». За каждым проявлением Кризиса видели его происки. Но в одном все с самого начала были единодушны: такого тяжелого кризиса не знали с восьмидесятых – нет, со времен Великой депрессии, – а потом стало и вовсе не до сравнений.

Верхушка спряталась за запертыми дверями, затаилась, пережидая тяжелые времена. Когда стали закрываться магазины, заказывали товары издалека, по заоблачным ценам. Люди среднего достатка затянули пояса, стали охотиться за скидками, все, что можно, сокращать, сжимать, урезать – больше никаких поездок, никаких развлечений, чем дальше, тем меньше. Те, кто жил от зарплаты до зарплаты, покатились по наклонной, считая потери: сначала лишались работы, потом жилья, потом достоинства. По всей стране людям нечем было платить за квартиры, что ни день, кого-то выселяли. Появились фотографии: мебель, бесцеремонно выброшенная на тротуар; целые семьи жмутся друг к другу на диванах, стоящих возле домов, а прохожие смотрят, как хозяева меняют замки. Тут и там выгоняли на улицу должников, пустели целые районы.

«Коррективы» – так вначале называли это в новостях, как будто времена всеобщего достатка, когда люди не голодали и имели крышу над головой, были ошибкой, а теперь восстанавливалась справедливость. В Хьюстоне очереди за бесплатной едой растягивались на целые кварталы, в Сакраменто нужно было отстоять час за банкой фасоли и парой пачек крекеров. В Бостоне люди ночевали в церквях, а с утра на улицах появлялись новые бездомные.

Вскоре начались уличные выступления. Забастовки. Шествия, мирные и с насилием. Разбитые витрины, мародерство, поджоги: гнев и отчаяние выплескивались наружу. Полиция, вооруженная до зубов. По всей стране повторялось одно и то же, отличаясь лишь по накалу. Маргарет смотрела, как мало-помалу пустеет Нью-Йорк. Те, у кого где-то еще был дом или родня, уезжали – выкручивались, скидывались на дорогу. Те, кому бежать было некуда, тоже пропадали, но по-своему – прятались, отсиживались или погибали. Под крышами покинутых домов запели птицы. «Экономический кризис», объясняли в газетах, а позже, когда затронуло не только экономику, когда люди начали терять самоуважение, смысл жизни, желание вставать по утрам, упорство, веру в другую жизнь и память о ней, надежду на лучшее, – в ход пошли другие фразы. «Наш затяжной общенациональный кризис», повторялось в заголовках, а вскоре даже слова стали экономить: Кризис, и все. Единственная доступная роскошь – заглавная К.