Пропавшие наши сердца

Что ни день выселения, каждый день и каждую ночь беспорядки, люди молили хоть о какой-нибудь помощи. Полиция пускала в ход резиновые пули и слезоточивый газ, автомобили въезжали в гущу демонстрантов. По ночам выли сирены, носились по городу полицейские машины. По всей стране запылали пожары – сегодня в Канзас-Сити, завтра в Милуоки и Новом Орлеане, – безумные сигнальные костры обездоленных и отчаявшихся. В Чикаго по Мичиган-авеню возле магазинов разъезжали танки, охраняя драгоценный товар. Виноватых еще не назначили – пока, – и ярость, паника, страх изливались на все подряд, обжигали, не давали дышать. Страх и злоба были повсюду – на безмолвных темных улицах после комендантского часа, в серых тенях зданий, в эхе твоих собственных шагов по пустым тротуарам. В ярких вспышках огней полицейских машин, мчавшихся мимо – куда угодно, только не тебе на помощь.

Как об этом рассказать тому, кто ничего подобного не видел? Как объяснить, что такое страх, тому, кому нечего было бояться?

Представь, хочет сказать Чижу Маргарет. Представь, как все, что ты считаешь незыблемым, превращается в дым. Представь, что все правила отменяются.

Есть хочется, робко говорит Чиж, и Маргарет, вздрогнув, приходит в себя, смотрит на часы. Уже перевалило за полдень, а он еще не завтракал. Маргарет мысленно клянет себя: она совсем отвыкла о ком-то заботиться.

Отложив в сторону бокорезы, она вытирает руки о джинсы.

Сейчас, сейчас, приговаривает она, роясь в пластиковом пакете рядом с диваном. И наконец достает один-единственный злаковый батончик.

За работой я обо всем забываю, говорит она почти виновато. Забываю, что еду надо держать поблизости. Вот, угощайся.

Чиж, развернув батончик, замирает. Наконец все становится на свои места: заострившиеся мамины черты, темные круги под глазами. Она полностью поглощена своим делом. Почти не ест, а может быть, даже почти не спит. День и ночь работает – или как это назвать?

Ешь, говорит мама ласково. Съешь хоть что-нибудь. Вечером еще принесу.

Из-под стола она достает другой пакет, в нем крышечки от двухлитровых пластиковых бутылок. Красные, белые, оранжевые, ядовито-зеленые – липкие, до сих пор чуть пахнущие колой, кофе, едкой шипучкой. Бросив горсть крышечек на стол, она берет одну, разглядывает. Раскладывает их по парам. Неделю за неделей собирала она эти цветные кругляши – на тротуарах, в черных глотках мусорных баков.

Но что ты с ними делаешь? – спрашивает Чиж с набитым ртом. На что они тебе?

Маргарет, взяв одну крышечку, сдвигает в сторону остальные, берет из кучки деталей транзистор – яркий, в красную и желтую полоску, словно леденец. Подносит к одной из тонких проволочных ножек паяльник, и в воздухе разливается острый, терпкий запах канифоли.

Давай лучше я тебе расскажу, говорит она, как я с папой познакомилась.

В ту пору она как с цепи сорвалась.

Третий год Кризиса. «Срать на все» – таков был ее тогдашний девиз. Люди появлялись и исчезали, зачастую без предупреждения, неизвестно куда и почему: то ли по плану, то ли по стечению обстоятельств, то ли хуже. Случалось, когда Маргарет доставляла заказы, ей плевали в лицо – мол, это все китайцы виноваты, это они высосали из Америки все соки; она стала повязывать бандану на самые глаза. Да насрать, на все насрать, соглашались они с Доми, и для них это значило: не привязывайся ни к чему, ни к кому, главное – выжить. Эти слова они говорили друг другу почти ласково, вместо приветствия или поцелуя на ночь. Срать на все, бормотала Доми, засыпая с ней рядом в гостиной, а Маргарет, завернувшись в спальник на полу, сжимала ей руку и шептала в ответ: на все, – а на их коже после тяжелого дня высыхал мелкими кристалликами пот.

А потом появился Итан. День рождения Доми – даже тогда его праздновали, назло, вопреки всему. Целое море выпивки, квартира битком, ну и плевать на запрет собраний; воздух тяжелый и жаркий, точно кто-то дышит тебе в лицо. Доми уже напилась и не заметила его, зато Маргарет заметила, и меж лопаток у нее пробежал холодок. Знакомый чьих-то знакомых, совсем здесь не к месту, в угольно-сером костюме. В костюме! Почему-то так и подмывало шагнуть к нему и взлохматить волосы. В шуме, гаме и духоте Маргарет, ускользнув от Доми, подошла и поймала его за галстук.